Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Вирн зашагал по кабинету. Оба помолчали. Белов, задумавшись, пытался затянуться погасшей самокруткой. В сердцах раздавил ее в пепельнице. «Ну что тянем? — думал он сердито. — Пора что-то и решать…».
— Картина, я думаю, ясна, — сказал Вирн на ходу. — Однако нам, видимо, не стоит торопиться с арестом Гаюсова и его сообщников.
— Резон, — кивнул Белов. — Коли брать, так всех сразу. И лучше с поличным. Я так соображаю, что они вскорости повторят свои обыски. Пока-то у них все как по маслу.
— А вам не кажется, товарищ Белов, что они на время приутихнут? — Скрестив на груди руки, председатель губчека напряженно думал, и Ивану Степановичу даже почудилось, что он видит, как на высоких залысинах пульсируют мысли.
— Не приутихнут, им шибко деньги нужны. Иначе бы не шли на такой дурной риск.
— Нет, вы, Иван Степанович, поразмыслите. Они информированы через буфетчицу, что Ягунин арестован, так?
— Так.
— Значит, внезапное прекращение налетов будет для них лишним доказательством, что грабил именно Ягунин. Тем самым они его еще больше скомпрометируют.
— Не думаю, — качнул головой Белов. — Убрать Михаила с пути, чтоб не мешал им, Гаюсову, конечно, хочется. Да цель-то это совсем не главная. Золото да паника среди жителей для них куда важней. А с другой стороны смотреть, то они и эдак могут рассудить: ежели сделаем еще налет-другой, чекисты решат, что мы выгораживаем своего главаря Ягунина, и еще крепче будут его держать. Резонно?
— Переусложняете, — недовольно бросил Вирн. — Но спугнуть их мы не имеем права.
— Как бы опять эта щука от нас не ускользнула, — вздохнул Белов.
— Погодите-ка… — Председатель губчека опять быстро заходил по кабинету. — Так-так… А что если мы с ними, Иван Степанович, в их же игру сыграем?
— Мм… Не понимаю, — поморгал Белов. — Это как?
— Да так… Они нам наживку бросили, а мы им.
Он сел рядом с Беловым и раскрыл тетрадочку. И тут погас свет.
— Дьявол его возьми, — прозвучал в темноте спокойный голос Альберта Генриховича.
— Ничего, скоро дадут, — с ничем не оправданной уверенностью откликнулся Белов.
— Ладно, в потемках думается лучше. Так вот, Иван Степанович, что мне в голову пришло…
9
Доктор Здановский, большеголовый и очень плотный старик с усами и острой бородкой, сидел на корточках в галифе и нижней рубахе перед раскрытым, наполовину уложенным чемоданчиком и втискивал в него безо всякой системы и разумной последовательности папки с бумагами, пижаму, бельишко и разную бритвенную мелочь. Комнатка, где он этим занимался, на свежего человека произвела бы странное, а то и тягостное впечатление, ибо вещи, наполнявшие ее, говорили о горемычной переменчивости судьбы их владельца. Роскошный светильник из бело-розового фарфора соседствовал с узкой железной койкой, заправленной истертым суконным одеялом, а вольтеровское кресло, украшенное резьбой на виноградно-античные темы, было придвинуто к грубому верстаку, который заменял стол. Множество книг и старые газеты, банки с какой-то заспиртованной гадостью — пиявками ли, змейками ли непонятными — и новенькая, еще пахнущая свежей струганой доской табуретка. На ней, как и на кресле и на спинке кровати, разбросаны были халат, шинель и военное обмундирование, а на огромном гвозде, вбитом в стену, пылился фетровый котелок. Фантастический этот беспорядок дополняли валяющиеся повсюду прямоугольнички выщербленного паркета, которые легко можно было вернуть в гнезда, да, видно, руки у хозяина не доходили.
Сердито крякнув, доктор встал, расправил мятую газету, сел в кресло и стал читать. Он был несколько глуховат и потому не услышал тихого скрипа открываемой двери.
С порога Нюся смотрела на его покатую спину. В глазах ее стояли слезы, но она не всхлипнула ни разу. Высушила платочком глаза, перевела взгляд на пыхтящий чайник.
— Какая чушь, — пробормотал доктор и отшвырнул газету.
Нюся подошла к верстаку, прикрутила фитиль керосинки. Услышав шаги, доктор Здановский вздрогнул и обернулся.
— Ты?!
Он растерянно посмотрел на седые кудряшки на груди, лезшие из выреза нательной рубахи.
— Минутку! — крикнул доктор. — Отвернись.
Легко прошел по комнате, снял халат с кровати, накинул на плечи.
— Не ждал, — сказал он сдержанно.
Она подошла к креслу, положила ладонь на спинку, качнула.
— Здравствуйте, отец, — сказала как-то бесцветно.
Бородка дрогнула. Доктор откашлялся.
— Что же ты стоишь? Садись вот сюда, здесь удобнее, — растерянно забормотал он, суетливо убирая со спинки кресла френч.
— Сейчас я чайку. Да садись же!
Нюся слабо улыбнулась, подвинула табуретку, села. Доктор захлопотал у буфета, зазвякал чайником, чашками, сахарницей.
— Ну-с, возьмемся за чаек, — сказал он с шутливой деловитостью. — Извини, чай с сахаринчиком и, увы, морковный, но… все-таки чай! Вот, пей, пожалуйста. Что же ты?
— Не хочу, папа. Благодарю, — буднично сказала Нюся и отвернулась от отца, который дул на обожженную ладонь.
Доктор помахал рукой с растопыренными пальцами и присев на край кресла.
— Гм. Как угодно. Невольница не богомольница.
Он пожал плечами, поправил пенсне.
Ей трудно было сидеть с ним рядом, и она встала и отошла от верстака. Прошлась по комнате, остановилась возле полки с книгами. Медленно обвела взглядом комнату и сказала негромко, не скрывая горького отвращения:
— Как ты живешь! Боже… Это что же, благодарность комиссаров за верную службу?
Седые кустики докторовых бровей сошлись к переносью. Он тоже встал.
— Слушай, Анна, ты это оставь. Старо. Да-с…
Нюся смотрела на свою фотографию над полкой.
— И портрет заблудшей дочери, — усмехнулась она. — Ты стал сентиментален, папа. Раньше за тобой не замечала.
— Анна! Прошу тебя, перестань!
Она быстро отошла к окну, резко повернулась. Ее пухлое лицо заострилось, стало злым, шея напряглась.
— А что, выгонишь? — кринула она грубо. — Ударишь? А в самом деле, почему бы тебе как говорят у нас в «Паласе», не заехать в физию? В качестве компенсации за пробелы в воспитании? Вдруг поможет?!