Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Ягунин из-за локтя с презрением взглянул на него.
— Эх ты, — бросил он, откашлявшись. — Божий угодничек.
Он плюнул на пол и пошел к двери, Шабанов и дежурный двинулись за ним. У двери Шабанов с обидой оглянулся на Белова и угрюмо двинул бровями: нехорошо, мол!..
Иван Степанович остался один. Опустив плечи и чуть наклонив голову, он все смотрел на ягунинский ремень с кобурой. Потом, словно стирая оцепенение, медленно провел по лицу ладонью, свернул ремень и пошел к себе, на второй этаж. В кабинете открыл сейф, положил туда оружие Ягунина. Захлопнул дверцу и вынул из кармана часы.
Было без четверти десять.
5
В кабинете стало темно: в сети упало напряжение, и красный волосок лампочки можно было теперь разглядеть не щурясь. Белов взял с сейфа «семилинейку», зажег, убавил фитиль. Лампа все равно коптила, но возиться с ней не было охоты. Иван Степанович, угрюмо склонившись над столом, составлял «дело» — вернее, записывал на отдельные листки факты, бросающие тень на Ягунина как на соучастника переодетых бандитов. Листки он складывал в папку.
Приходили в голову, правда, и другие факты. Тоже учтенные Беловым. Скажем, такой: драка насмерть с бандитами в вестибюле «Паласа». Или другой: вряд ли стал бы Михаил обращаться к Левкину, собираясь участвовать в ночном обыске. Тем более что кожанка была ему кстати.
Однако что это за аргументы? Так, пух. Зато на другую чашу весов — на ту, куда он складывал улики, давили действительно тяжеленные факты. Вирн был прав, он имел основания сцепить эти звенья, чтобы получилась логическая цепь, И самая убийственная, самая серьезная улика — промокашка.
Иван Степанович в который раз придирчиво перечитал заключение графологической экспертизы. Что ж, впрямую здесь не сказано, но впрямую эксперты и не говорят. И без Павлова Белов видел, что почерк Михаила: стоит приложить зеркальце, и сразу проступят ягунинское «з» с острым треугольным хвостиком, и особенно «ф» — такое причудливое он ни у кого не встречал. Остальные буквы просто похожи, но эти две… Их можно с ходу занести в графу «особые приметы». Белов взял треклятую промокашку, перевернул ее и попытался рассмотреть на просвет, но тусклый свет лампы не пробивал бумагу. Только как ни крути, а даже безо всякого зеркала, без лампы и экспертиз видно: похож почерк на ягунинский, слишком похож.
Он расстегнул ворот гимнастерки, стиснул зубы. Какие бы ни были улики, подозревать Ягунина он не мог. Нет! Хоть режь — в такое поверить было невозможно. Это бессмыслица: Ягунин — и бандиты. Ягунин, который весь наружу, как братишка-матрос на митинге. Но чем докажешь? Чем?! А если и правда — перерожденец? Если он потерял веру в революцию, сбит с толку НЭПом? Он же люто ненавидит нэпманов, готов их всех — к ногтю. Защищать такого?..
Белов, вздохнув, открыл стол, взял аккуратный сверток, развернул. На четвертушке бумаги было напечатано на машинке: «Непременно съешь!» Кусок хлеба, переломленный попалам, и… не может быть! Пусть тонкий до прозрачности, но шматок, шматок настоящего сала! Ай да Лена!..
Откусив сразу полбутерброда, Иван Степанович придвинул к себе чистый лист, поморгал на него и вывел:
«Председателю Самарского губчека тов. Вирну А. Г.».
Старенькое перо, зацепившись за ворсинку паршивой бумаги, упустило кляксу. Белов досадливо поморщился, взял со стола свое бронзовое пресс-папье и попробовал промокнуть. Получилось плохо — чернила размазались по листку, и ясно почему: промокашка была старая, вся пропиталась чернилами. Иван Степанович сорвал верхний слой, скомкал, положил в пепельницу и свежей промокашкой просушил чернила.
Что?!
Рука его замерла. Он пристально взглянул на пресс-папье, потом перевернул его. На новенькой розовой промокашке ясно обозначилось фиолетовое пятно.
— Так, так, так…
В глазах Белова зажегся интерес. Он открыл папку и достал промокашку, подколотую скрепкой к акту экспертизы. Теперь он ее рассматривал иначе, чем раньше: весело, с удовольствием. Затем достал из пепельницы комочек, развернул.
— Так, так, так…
Белов встал, взволнованно огляделся, поправил гимнастерку, выбившуюся из-под ремня. Вынул часы.
Двадцать пять минут одиннадцатого. Он опять прошелся по комнате. На секунду остановился, словно заколебавшись, затем решительно смахнул в ящик стола все бумажки, кроме промокашки с актом эксперта: их сунул в нагрудный карман.
— Вроде бы все, — сказал он вслух.
Дунул на лампу, еще раз дунул. Комната окунулась в темноту: красный червячок под потолком не в счет.
Хлопнула дверь. Скрежетнул ключ. Шаги, торопливые, гулкие простучали, затихая, по коридору.
6
Темноту разорвала вспышка зажженной спички. Рука со спичкой зажгла фонарь. Белов, встав на стул, прицепил фонарь к люстре — вот теперь хорошо! Светлый круг лег на стол, из глубины вынырнули кресла, резной шкаф, кривенькое канапе. Ночью гостиная Прошерстнева выглядела иначе, привлекательней. Не так бросалась в глаза загроможденность лишними вещами, да и грязь была меньше заметна.
Белов в три погибели согнулся над столом. Взял бумажку, рассмотрел и отложил. Еще бумажка — это клочок газеты. Отшвырнул. Осмотрел пол у себя под ногами и вокруг. Полез под стол, вытащил оттуда плетенку для бумажного мусора.
— Ну-ка, поглядим… — сказал он вполголоса и высыпал бумажки на стол. Нетерпеливо разгребая их, он все искал что-то, но нет, того, что нужно, в бумажном мусоре, видно, не было.
— М-да… — Белов был явно разочарован. Тем не менее, он снова принялся разглядывать скомканные бумажки. Медленно, словно нехотя, разворачивал, бегло осматривал и бросал в корзину.
Из бесформенного газетного кома выпал и покатился застрявший в нем бумажный шарик. Белов еле успел подхватить его. Развернул.