Тревожные ночи
Шрифт:
Я хотел было свернуть в кукурузное поле, как вдруг заметил, что отбился от своей группы, с которой участвовал в схватке на перекрестке. Поскольку я бежал оттуда одним из первых, я не сомневался, что никто из товарищей не мог меня опередить. Поднявшись на насыпь, я посмотрел назад. Вдоль всей видимой части шоссе небольшими группами бежали солдаты. Над перекрестком по-прежнему стояло облако дыма и пыли, изредка то тут, то там ослепительно вспыхивали огни разрывов.
Я присел на край кювета и, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо меня солдат, стал ждать, когда подойдут Митрицэ или Думитраке. Гицэ Гиню я не рассчитывал больше встретить: ведь я собственными глазами видел, как он упал, сраженный пулей полковника. Сидел я и думал: «Ну ладно, от немцев мы с грехом пополам избавились! А что будет, когда придут русские? Ведь как-никак мы воевали против них?!»
— Эй, дядя Костаке! — услышал я чей-то голос. — Ты что тут делаешь?
Я обернулся… Мимо меня по дороге проходили человек семь — восемь солдат — все, что осталось от нашей группы, которая не дрогнула перед немецким полковником на танкетке. Во главе них шел Митрицэ Бэлаша и Думитраке. Они несли Гицэ Гиню… «Значит, жив!» Увидев его, я так обрадовался, что в первый момент не обратил внимания на остальных.
— Ну, идешь с нами? — бросил мне на ходу Митрицэ. — Или раздумал?
— Иду! — невнятно пробормотал я, перелезая через кювет и направляясь к ним.
— А я-то думал, что ты русских решил дожидаться! — ехидно проговорил Быркэ. — Кто тебя знает, может, ты один за все грехи Антонеску собрался отвечать?!
Я неопределенно пожал плечами и пошел вместе с ними. Вскоре шоссе опустело, впереди нас уже никого не было. Теперь нам нужно было свернуть с шоссе и идти по кукурузному полю.
Сумерки застали нас на опушке леса. Митрицэ и Думитраке положили Гицэ на траву. Мы сели вокруг него, с тревогой посматривая на товарища. Гицэ Гиня пришел в себя и застонал. На него было страшно смотреть. С искаженным от боли лицом, не открывая глаз, он мучительно сжимал кулаки и стискивал зубы. Митрицэ нагнулся к нему и осторожно размотал обмотки на раненой ноге. Потом вытащил из ножен штык и разрезал штанину. Пуля раздробила Гицэ кость почти у самого колена. Нога его была залита кровью, которая уже начала подсыхать, образуя вместе с пылью тонкую черную корку. У одного из нас нашлось во фляжке несколько глотков воды. Митрицэ смочил ею сухие губы Гицэ и как мог промыл на ноге рану, затем перевязал ее взятым у Думитраке бинтом и натянул сверху штанину.
Мы сделали из двух палок и плащ-палатки носилки и тронулись дальше. Митрицэ и Думитраке с носилками впереди, остальные за ними. Несколько часов мы наугад шли по лесной чаще и наконец остановились около старых развесистых дубов. Сквозь их листву виднелось далекое ясное небо, на котором искрились звезды. Кругом стояла нетронутая, таинственная тишина.
— Думаю, что мы ушли довольно далеко, — сказал Митрицэ и сделал знак Думитраке поставить носилки с Гицэ на землю под одним из дубов.
Мы начали готовиться к ночлегу. Митрицэ и Думитраке, наломав веток и нарвав листьев, мастерили раненому мягкую и теплую постель. Трое солдат во главе с Думбрэвяну, парнем из соседнего села Стэнкуца, собрали все имевшиеся у нас фляжки и котелки и пошли искать воду. Остальные разбрелись в поисках сухого валежника для костра. Вскоре под старыми дубами ярким пламенем запылал костер. Лесная темнота расступилась. Глубокую тишину нарушало лишь сухое потрескивание горящих сучьев.
Положив под головы винтовки, мы расположились вокруг костра. Один из нас стал на часы чуть поодаль, в темной чаще леса. Нас мучили голод и жажда. Вот уже два дня минуло с тех пор, как советские войска пошли в наступление, и за все это время мы ничего не ели и не пили. Но волнения этих дней и усталость взяли свое, и я задремал. Сквозь сон я слышал стоны Гицэ Гини, шепот Митрицэ Бэлаша и Думитраке. Они беспокоились об ушедших за водой солдатах. Может быть, они заблудились, а может, наткнулись на немцев — ведь те тоже наводнили леса, бежав из-под Тигины и Васлуя в направлении гор…
Я так крепко спал, что на рассвете проснулся на том же боку. Под густой листвой дуба было тепло. Костер, горевший всю ночь, уже еле теплился. Раскаленные угли подернулись сизой шапкой пепла. Около костра спокойно сидели Митрицэ Бэлаша и Думитраке Быркэ. Дотлевавшие угли, то вспыхивая, то угасая, бросали на их лица кроваво-красные блики. Рядом с ними лицом к огню лежал Гицэ Гиня. Не открывая глаз, он тихо стонал. Оглядевшись, я увидел, что лежавшие около костра солдаты тоже проснулись, однако им не хотелось вставать с нагретого места. В предрассветной тишине я услышал шепот Митрицэ и Думитраке.
— Когда-нибудь все равно надо выходить на свет божий, — говорил Митрицэ, — все равно нас выгонит отсюда голод и… — Он указал на Гицэ Гиню, который стонал еще громче.
Устремив взгляд на тлеющие угли, Думитраке молчал. Я со страхом подумал о том моменте, когда мы будем вынуждены выйти из леса.
— Хорошо, — сказал кто-то у костра, — допустим, мы выйдем! Ну, а если тебя спросят русские, что ты теперь собираешься делать, что ты на это ответишь?
Митрицэ Бэлаша снял с колен автомат, положил его на землю, встал и слегка изменившимся от волнения голосом мягко и доверительно начал говорить воображаемым собеседникам:
— Я, товарищи, хочу мира! Четыре года прошло с тех пор, как меня таскают по мобилизационным пунктам и фронтам, четыре года, как я не брался за плуг. Можно сказать, забыл, как пашут! Хорошо, что вы пришли! Начну жизнь сначала! Осенью снова начну пахать.
— Может, и начнешь, — мрачно прервал его Думитраке. — Да только чью землю-то?
— Ну, да это другой разговор! — помолчав, ответил Митрицэ Бэлаша. — Поживем — увидим, что к чему, куда жизнь повернет… Одно скажу: чует мое сердце, что господам и помещикам несладко придется!
Разговор оборвался. Митрицэ снова уселся поближе к огню, поднял с земли автомат и зажал его между ног. Все солдаты уже проснулись и лежали с открытыми глазами. Гицэ Гиня по-прежнему стонал в полузабытьи.
Сквозь листву теперь виднелось белесое предрассветное небо. В лесу еще стояла ночная тишина. Вдруг в этой тишине неожиданно прозвучал винтовочный выстрел.
— Наши! — вздрогнул Думитраке.
Митрицэ вскочил на ноги и дал из автомата короткую очередь. Лес ответил далеким, как зов, эхом.
Вскоре из лесной чащи появились двое солдат из той тройки, которая вчера вечером ушла за водой; закинув винтовки за спину, они несли в руках котелки и фляжки. Солдаты были без мундиров: на одном — крестьянская посконная рубаха, на другом — рваная грубошерстная. Однако на головах у обоих оставались пилотки.
— Что это с вами? — строго спросил их Митрицэ, когда солдаты подошли ближе.
Возвратившиеся явно не торопились с ответом. Они роздали товарищам котелки и фляжки, в которых было молоко. Мы принялись жадно пить, бросая на переодевшихся солдат вопросительные взгляды. Тот, кто был в посконной рубахе, подошел к Митрицэ и сообщил ему: