Тревожные ночи
Шрифт:
— Ах ты поганец! Бешеный пес! — накинулся он на майора и стал бить его кулаками, топтать ногами.
— Ты что, рехнулся? — схватил я его за грудь, боясь, что он искалечит немца.
Но Чионка вырвался из моих рук и снова бросился на заморыша.
— Тьфу! Чертов ублюдок! — плюнул он наконец и, сжав кулаками виски, с трудом выдавил из себя, все еще продолжая дрожать: — Зверь! Он их застрелил! Всех застрелил!
Когда я вошел в комнату немцев, только один из них еще дышал, борясь со смертью. Вся его грудь была залита кровью. Часовой поднес зажженную спичку к его лицу, и я увидел его глаза — они уже начали мутнеть. Остальные три офицера были убиты наповал — пули пробили им головы. Комната вдруг закружилась у меня перед глазами, я задыхался и, выбежав во двор, без сил опустился на каменную ступеньку лестницы.
Так, с поникшей головой, закрыв лицо руками, почти теряя сознание, просидел я не знаю сколько времени.
Очнулся я окончательно, когда уже стало светать. Возле неподвижно стоял часовой, на полу спал, свернувшись в клубок, подросток-офицер. Восток разгорался все ярче, всходило солнце и вдруг осветило все кругом сияющим победным светом.
— Что с майором? — спросил я.
— Здесь он, господин младший лейтенант! — ответил мне из комнаты связной.
— Чионка, — приказал я, дрожа всем телом. — Запри его в комнату с убитыми. Иди на двор, собери пленных, расскажи им все.
Чионка отправился выполнять приказ. Вот треснула захлопнувшаяся дверь, щелкнул в замке ключ, прозвучали шаги на дворе, на улице. Я снова закрыл лицо руками. Я чувствовал себя опустошенным, обессиленным… Проклятый майор не выходил у меня из головы. Я буду судить мерзавца перед его солдатами… И расстреляю. Расстреляю тут же перед ними!
В это мгновение офицерик проснулся и повернул голову ко мне. В это сияющее раннее утро его лицо казалось особенно юным.
— Сколько тебе лет? — спросил я его.
— Семнадцать, — ответил он дрогнувшим голосом и с грустью добавил: — В этом году я перешел бы в последний класс.
Я не мог удержаться и погладил его мягкие шелковистые волосы. Юноша, осмелев, посмотрел на меня доверчиво своими чистыми голубыми глазами.
— Знаете, — прошептал он, — не один майор виноват. И убитые виноваты… Они вместе решили, чтобы он застрелил их…
Я жестом попросил его замолчать, снова почувствовав отвращение… Позднее я спросил его:
— Почему скрыл майор от бойцов приказ о капитуляции?
— Он хотел перейти с отрядом демаркационную линию… В американскою зону, — ответил он.
Вскоре пришел Чионка и доложил, что пленные собрались во дворе. Я встал, оправил на себе одежду, велел ему принести фуражку и ремень и спустился во двор. Офицерик тоже поднялся и покорно двинулся за мной. Только сейчас заметил я, что он ранен — одна рука у него была на перевязи.
— Приведи майора, — коротко бросил я Чионке.
Пленные ждали меня, построившись в каре, как всегда, безукоризненно четко. Царила глубокая тишина. Весть о злодеянии майора еще сильнее омрачила их лица — они казались землистыми. Солдаты стояли выпрямившись, подтянутые, стараясь выглядеть бодрыми, но во всем их облике чувствовалась усталость и изможденность.
Собрались во дворе и мои бойцы, девятнадцать человек, — все, что осталось от моей роты, с которой отправился я на войну. А за ними кони грызли удила и нетерпеливо перебирали ногами, готовые в путь…
У ворот толпились крестьяне — мужчины, женщины, дети. Некоторые из них взобрались на стену.
Я смотрел на пленных, на их запавшие, серые лица, в их глаза, глядевшие на меня из-под темных стальных касок хмуро и печально. «О чем они сейчас думают?» — мелькнула мысль. Но в это мгновение я услышал за своей спиной торопливые шаги. Ко мне спешил Чионка, один. Он был бледен, руки у него тряслись.
— Он повесился, господин младший лейтенант, — выпалил он испуганно. — На ремне… Привязал к дверной щеколде…
Меня как будто даже не удивило его сообщение, словно я заранее знал, что у этого страшного майора должен был быть страшный конец. Меня начинало тошнить при одной мысли о нем. На мгновение я его увидел висящим на щеколде, с поджатыми ногами, чтобы они не касались пола… Но тут же усилием воли я отогнал от себя видение, и, странная вещь, — с моей души словно свалилась какая-то тяжесть. Я вдруг почувствовал себя сильным, радостным, окрыленным…
Я поручил командование колонной пленных юному офицерику. Лицо его сразу стал серьезным. Он коротко козырнул и, выпрямившись, встал перед строем, как статуя. Голос его прозвучал тонко и слабо, но высоко и чисто, и было что-то волнующее в этом высоком, чистом звуке. Пленные сделали поворот на месте четко, как один человек. И двинулись со двора, по обыкновению мерно отбивая шаг. Но уже у ворот колонна потеряла всю свою военную выправку, плечи солдат обвисли, головы опустились, и ступали они теперь тяжело, шаркая ногами.
Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Чионка подвел ко мне коня. Я вскочил на него и рысью помчался по шоссе во главе своей роты. Вскоре мы встретились с первыми советскими частями, победоносно возвращающимися из поверженной Германии.