Тревожные ночи
Шрифт:
— Мы их нагнали, — доложил мне сержант, начальник дозора. — Они там, в ложбине.
Мы расположились на привал в придорожной канаве. Я с начальником дозора вылез на ее край. В слабом ночном свете мне все же удалось различить легкий беловатый дымок, подымавшийся из середины ложбины.
— Они остановились здесь на ночевку, — пояснил мне сержант.
— Много их? — спросил я.
— Порядочно, — ответил он и, подумав, серьезно добавил: — Да, много, несколько сот человек… с лошадьми, повозками, со всяким скарбом… Должно быть, какой-нибудь полковой обоз.
Мы стали с ним красться вдоль канавы и, достигнув края ложбины, растянулись на земле, чтобы можно было наблюдать за тем, что делалось у немцев. Отсюда нам все было видно как на ладони. Донесение сержанта соответствовало действительности — в ложбине стояла на привале большая немецкая колонна с десятком — полтора запряженных повозок, готовых двинуться в путь в любое мгновение. Вокруг вповалку спали солдаты. Все это нагромождение людей, лошадей и телег было окутано ночной тьмой, более глубокой и густой на дне ложбины. Только возле разведенного посреди ложбины огня — от него и поднимался тот легкий дымок, который я приметил издали, — клевало носом несколько часовых.
С час пролежали мы так, на животах. Меня тревожила мысль о малочисленности моей роты. В состоянии ли были мы, горстка людей, вступить в бой с целой неприятельской колонной? Что могли мы противопоставить этим сотням хорошо вооруженных людей с огромным количеством боеприпасов и, несомненно, ожесточенных против нас? Но нельзя было медлить, надо было принимать какое-то решение. Может быть, дождаться наших? Но они были еще на расстоянии более суток ходьбы от нас… Дать немцам уйти? Ни в коем случае! Надо взять их врасплох. Атаковать внезапно, чтобы они не успели прийти в себя. Мы находились сейчас в более выгодном положении — наверху. К тому же они о нас не знали. Я вызвал к себе сержантов, объяснил им свой план операции и дал каждой группе задание. Спустя полчаса все наши двенадцать пулеметов были расставлены на окрестных холмах и приведены в полную боевую готовность.
Мы ждали утра. Еще до наступления рассвета, когда ночь только-только начала рассеиваться и на горизонт, лаская, набежала первая волна света, я поднял пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Выстрелы гулко прозвучали в ночной тишине. Сразу же ударили все двенадцать пулеметов. Первые очереди пронеслись угрожающе над головами немцев. Еще не очнувшись от сна, они бросились к повозкам, к оружию. Образовалась невероятная давка. Если бы они открыли ответный огонь, нам стоило лишь взять немного ниже и следующие очереди ударили бы в самую их гущу. Толчея и давка внизу все усиливались, раздавались испуганные крики, ржали кони, беспорядочно гремели одиночные выстрелы. Но уже вскоре первые группы немцев стали поднимать руки, беспокойно вертясь на месте, не понимая, откуда, в сущности, стреляют. Мало-помалу все больше и больше рук вскидывалось вверх. Под конец стрельба в ложбине совсем прекратилась. Тогда вышел на хребет мой пожилой сержант и знаком приказал немцам бросить оружие и выйти на шоссе. Наши пулеметы время от времени давали очереди в воздух для устрашения. Беспорядочно построившись, с поднятыми вверх руками гитлеровцы двинулись к нам.
На шоссе немцы, встав в затылок, прошли гуськом между двумя пулеметами, установленными по обочинам. Они шли гордо и надменно, глаза смотрели холодно, хмуро и свирепо. Два бойца проверяли, не оставили ли они при себе оружия. Один высокий, щуплый унтер-офицер заартачился было, не хотел позволить себя обыскать. Но, получив хорошего тумака, вылетел из ряда и завертелся на месте. А когда почувствовал приставленный к боку автомат, разом присмирел и вынул из кармана маленький, с ладонь, пистолет. После проверки пленные опустили руки и под наведенными дулами пулеметов построились в колонну.
Целых два часа длилась эта процедура. В колонне я насчитал двести шестьдесят шесть человек. Сваленное оружие и боеприпасы мы нагрузили на повозки. Одну повозку мы отобрали для себя, взвалив на нее ящики со снарядами и гранатами, несколько запасных пулеметов и продовольствие, так чтобы всего у нас было вволю. А затем каждый выбрал себе по коню, из тех, что привязаны были к задкам телег. Для меня Чионка, перерыв все повозки, раздобыл даже седло. Я проследил, как прошла вереница телег, направляясь назад к покинутым немцами позициям. Ее сопровождали с боков два наших бойца верхом, с автоматами в руках.
Немцы показали себя более разумными и дисциплинированными, чем я ожидал. Я поставил по бокам колонны четырех бойцов, тоже верхом, и колонна двинулась в путь. Пленные шли сомкнутым строем, отбивая шаг, но лица солдат были хмуры и глаза опущены вниз. «Они утратили всякую надежду, — подумал я, глядя на них. — Роботы… А может, и им осточертела война?»
— Дураки! — крикнул Чионка, следя глазами, как они проходили перед нами. — Кто вас заставлял бежать? Потопаете теперь обратно пешочком!
Вскоре колонна скрылась за завесой пыли. Тогда построились и мы — дозор на пятьсот — шестьсот метров впереди, повозка с трофейным имуществом позади, бойцы на конях посередине. И мы двинулись рысью по шоссе, догонять других немцев. Настроение у всех было приподнятое — ведь мы были избавлены от изнурительного марша и нас больше не беспокоила мысль, что мы не сможем нагнать немцев. В случае надобности мы могли делать до десяти километров в час. Впрочем, нам нельзя было слишком отрываться от своих. Кто знал, какие еще неожиданности ждали нас впереди!
В первом же селе мы выяснили, что последняя колонна немцев прошла здесь всего несколько часов назад. Теперь мы действительно шли за ними по пятам. Пришпорив коней, мы галопом помчались вперед. В восьми — десяти километрах от села мы нагнали немцев и с ходу открыли по ним огонь из автоматов. Полагая, очевидно, что мы лишь передовой отряд кавалерии, которую они научились бояться еще в венгерской степи, где в составе корпуса генерала Плиева действовали и наши кавалеристы, немцы бросились врассыпную. Но вскоре снова стянулись к шоссе и. покорно сдав оружие, отправились под конвоем двух бойцов вслед за первом колонной, назад к своим покинутым позициям. Их было немного более сотни — остатки разгромленного русскими венского полка, пытавшегося пробраться в Австрию.
Сейчас меня больше всего тревожил вопрос о конвое. Мне уже пришлось выделить на сопровождение двух колонн восемь человек и четыре пулемета, то есть треть моего боевого состава. Если дело и дальше так пойдет, не останусь ли я не сегодня-завтра вдвоем с Чионкой?
И так получилось, что я больше всего стал теперь бояться пленных. Впрочем, я надеялся, что их осталось не так уж много на нашей дороге. Но я ошибся. После полудня мы нагнали еще сто семьдесят пять усталых и голодных немецких солдат, покорно ждавших нас на краю села. На этот раз это были остатки баварской дивизии, той самой, с которой нам пришлось сражаться в последнюю ночь войны, где командование и высшее офицерство в ту же ночь бежало на машинах по направлению к Мюнхену. Делегация этой разгромленной дивизии даже вышла нам навстречу с белым флагом и белыми повязками на руках. Возглавлял ее чернявый фельдфебель, раненный в руку. Он говорил с нами спокойно и покорно. Они понимают, что война проиграна и нужно сдаваться в плен… Но и мы обязаны гарантировать им как военнопленным жизнь. Он просил меня особенно учесть то обстоятельство, что они добровольно, еще до нашего прихода, сложили оружие, и указал при этом на сваленные в кучу у канавы винтовки и пулеметы. Но все они были исковерканы, разбиты.