Тревожные ночи
Шрифт:
Перепуганный, я кинулся к отверстию, протиснулся между Андреем Ивановичем и Мурей и замер, пораженный открывшимся перед моими глазами зрелищем: вся линия фронта пылала. Непрерывно взлетали ракеты — синие, красные, зеленые, белые. Сверкали и переливались нити трассирующих пуль… И среди этого моря огня снова вырисовывалась на фоне темного неба красноватая железная мачта на высоте триста десять, еще ниже склонившаяся к земле… Там, над линиями немецких укреплений, царила глубокая, почти зловещая тишина… А у нас здесь внизу, на дворе разрушенной чешской усадьбы, румынские и советские бойцы обнимались, бросали вверх фуражки и сотрясали ночную тьму неистовыми криками:
— Ура-а-а! а-а-а! а-а-а!
С недоумением спросил я Мурю:
— В чем дело, Думитре?
— Мир, господин младший лейтенант! — ответил он, пьяный от радости. — Мир! Мир!
— Мир! — раскатисто выкрикнул Андрей Иванович, размахивая над головой фуражкой. — Миру — мир!
Огонь постепенно стихал. На фронте снова установилась тишина, тяжелая, глубокая, страшная. Все кругом словно замерло. Застыли звезды на небе. Застыл воздух, даже время прекратило, казалось, свой непрерывный бег. Словно наяву, почувствовал я, что сейчас, в это самое мгновение, жизнь и время готовились сделать свои первые шаги в новый мир… и вздрогнул. Меня глубоко потрясло это первое мгновение мира. Я поверил тогда, что человечество сможет действительно добиться вечного мира на земле. Это мгновение показалось мне воплощением потрясающего величия этого чаяния. И опять яростно затрещали винтовки, застрочили пулеметы, забухали орудия. Небо вновь заиграло разноцветными огнями. Неистовый грохот и шум заполнили пространство между небом и землей, и, перекрывая их, неслись ввысь, гремели радостные крики людей, как победная песнь, как могучий гимн освобожденного человечества.
— Эх, Андрей Иванович, — услышал я голос Мури. — Дал бы господь нам теперь здоровья, чтобы могли мы порадоваться на будущую светлую жизнь!
И оба бойца, румын и русский, обнялись, крепко прижав друг друга к груди, и расцеловались в обе щеки, украдкой смахивая набегающие слезы.
Я еще продолжал наблюдать из отверстия в крыше за игрой огней, когда меня позвали вниз, на двор, принять пакет. Я его распечатал тут же среди бойцов и зачитал вслух приказ. Война действительно окончилась четверть часа тому назад. Это сообщение вызвало новый взрыв ликования. Но в приказе мне поручалось выделить из нашей части парламентера, который бы вместе с представителями других воинских подразделений, наших и советских, направился на высоту триста десять сообщить засевшим там немцам, что весь их фронт от Балтики до Вены рухнул, что подписаны условия капитуляции, поэтому бессмысленно оказывать дальнейшее сопротивление, и предложить им сдаться. Подумав, я снова остановил свой выбор на Муре. Вызвал его к себе с чердака, критически осмотрел со всех сторон, заставив несколько раз повернуться, и приказал:
— Даю тебе четверть часа. За это время ты должен побриться, надеть лучшее обмундирование, которое сможешь найти в роте, сменить винтовку на автомат и явиться ко мне.
Он посмотрел на меня ошалело. Но приказ есть приказ! Он тотчас отправился его выполнять, сопровождаемый бойцами. Многие тут же стали скидывать с себя шинели и кителя, протягивая ему кто ремень или противогаз, кто каску или автомат. Не знаю, где удалось раздобыть ему бритву и у кого он занял обмундирование, только точно через четверть часа он предстал передо мною чисто выбритый и вырядившийся, как на парад. Я еще раз оглядел его со всех сторон, велел вытереть сеном сапоги и отправил в штаб полка.
Установилась наконец тишина и на немецком фронте.
К рассвету все румынские и советские части были подтянуты к переднему краю. На селе, замаскированные в саду и на огородах, остались только советские танки, орудия и «катюши».
Итак, заря застала нас в тех же окопах, на том же склоне горы, где мы накануне пролили столько крови. Над нами возвышались все те же три укрепленные террасы и так же стояла, склонившись к земле, железная мачта на ее вершине. Мы ждали наготове, чтобы по первому сигналу ринуться в последний штурм.
Случайно парламентерам пришлось пройти мимо наших позиций, возможно потому, что они ближе всех подходили к немецким линиям обороны.
Делегация, руководимая советским офицером, ненадолго задержалась возле наших окопов, чтобы исследовать проходы в минных полях и в проволочной сети. Я очень обрадовался, когда увидел среди советских парламентеров и Андрея Ивановича. Они с Мурей стояли рядом, улыбаясь друг другу. Воспользовавшись короткой остановкой парламентеров, мои бойцы окружили Мурю, чтобы дать ему последнее напутствие.
— Гляди в оба, Муря, — увещевал его кто-то из бойцов, — чтобы немцы не облапошили вас. Пусть не забывают, что все же мы их побили. Сам знаешь, какая у русских здесь сила! Чего только не припрятано там на селе! Раз ударить — и от них только мокрое место останется.
Муря — его, видно, натаскали в штабе — пытался им объяснить, что они идут не для того, чтобы ругаться с немцами или запугивать их: сейчас нужна «дипломатия»… Главное — прекратить кровопролитие… Но ему не удалось закончить свою речь — парламентеры двинулись к высоте. Передний нес белый флаг. Бойцы продолжали крыть «дипломатию» и гитлеровцев, укрывшихся в своих дотах на высоте, с орудиями, нацеленными на нас.
Я следил в бинокль за делегацией, особенно за Мурей. Он старался ступать решительно и гордо, словно желая своим видом устрашить гитлеровцев. Но бедняге это плохо удавалось. Трудно было, видно, выпрямиться сразу батраку, всю жизнь гнувшему спину на помещиков, — он был самый сутулый из всех. Но я был доволен, что выбрал парламентером его, мне приятно было думать, что именно перед ним, бедным батраком, немцы покорно склонят головы.
Вместе со мной следили с напряженным вниманием за ними и тысячи бойцов этого участка фронта, растянувшегося на несколько километров, опоясывающего полукругом подножие горы. А на краю села и под деревьями фруктового сада гневно гудели моторы тяжелых тридцатитонных танков, угрожающе вздымались вверх дула заряженных пушек, притаились грозные «катюши».
Делегация пересекла и тишине ничейную землю, прошла через минные поля и проходы в проволочных заграждениях, приблизилась к первой террасе. Затаив дыхание следили мы за каждым ее шагом. Казалось, что все живое сосредоточилось на этом крошечном участке земли, что война давно покинула эти опустошенные, покрытые развалинами места. Тишина эта напомнила мне тишину первого мгновения после заключения мира, и я снова ощутил непонятную тревогу.
И на немецких позициях не видно было никакого движения. Напрасно всматривались мы в небо, надеясь увидеть белую ракету — сигнал о сдаче.
И вдруг, подпустив парламентеров почти вплотную к первой террасе, немцы открыли по ним ураганный огонь из сотен винтовок и пулеметов… Мы окаменели от ужаса. Белый флаг отлетел в сторону. Двое сразу рухнули как подкошенные, остальные бросились плашмя на землю, стараясь доползти до ближайших воронок от снарядов.
— Ах, проклятые! — воскликнул кто-то рядом и заскрежетал зубами.
Через несколько мгновений, показавшихся нам вечностью, мы услышали за спиной грохот устремившихся вперед советских танков. Артиллерия русских всю свою огневую мощь обрушила на проклятую высоту. Непрерывно стреляли орудия и минометы, со свистом неслись огромные стрелы «катюш», бешено трещали ракеты. Снова земля содрогалась от взрывов, и тяжелая черная туча заволокла гору, скрыв от нас железную мачту. В воздух летели колья проволочных заграждений. Взрывались мины. Рушились бетонные укрепления, взметая столбы беловатой пыли.