Тревожные ночи
Шрифт:
— Это был он, — закончил убежденно взводный, — никто другой не смог бы подойти к колодцу.
— И хорошо сделал! — вырвалось у меня.
Взводный продолжал сидеть неподвижно, глядя на меня испытующе. Ему, видно, хотелось знать, что я обо всем этом думаю; мне казалось, что в могильной тишине фронтовой ночи я слышу движение его мыслей. В эту минуту мне стало ясно, что и взводный ненавидит немцев.
— Вы должны подумать, — произнес он шепотом, глядя мне прямо в глаза. — Завтра утром прибудет в батальон военный прокурор производить следствие…
Я сразу понял, что он от меня хочет: я должен был обдумать, как спасти Нану. Кровь горячей волной прихлынула к сердцу. Взводный в этот момент стал для меня самым близким человеком на свете. Мне хотелось броситься к нему, обнять. Горячие, неудержимые слезы полились из глаз. Я долго вытирал их рукавом кителя. Когда я поднял голову, тень взводного почти растворилась в темноте. Непроизвольно я сделал несколько шагов за ним. Услышав шум, взводный остановился и поманил меня рукой.
— Я ничего не знаю, — предупредил он, приложив палец к губам. Затем добавил тихо, как бы про себя: — Впрочем, так или иначе вся эта рухлядь будет сметена. Теперь уж недолго!
Слова его ошеломили меня. Я уже не думал больше ни об убитых немцах, ни о Нане, ни о нашей судьбе, я думал только о последних словах взводного. Меня вдруг охватила безудержная радость.
На поле я вернулся в полном смятении, но вскоре пришел в себя. Все яснее вырисовывался передо мной облик нашего командира. Я и раньше слышал, как хвалили его солдаты за то, что он держался ближе к ним, чем к офицерам. Но я не придавал этому значения. «Не просто так пришел он тс нам на фронт с такими идеями», — подумал я. Но, по совести говоря, я был рад, что именно он — наш командир.
Бойцы сидели тесным кружком. Я молча опустился рядом и тут только обнаружил, что у меня осталась пачка сигарет взводного. Я пустил ее по кругу. Каждый из бойцов взял по одной, и мы все закурили. Сигарета меня несколько успокоила. «Что же мне делать с Наной?» — эта мысль не покидала меня. Я ни с кем не мог поделиться своей тревогой. Мне нужно было решать самому. Перед моими глазами предстала вдруг страшная картина. Нана перед карательным отрядом… Босой, без кителя, в распахнутой на груди рубашке, с взлохмаченной головой. На глазах белая повязка, руки за спиной связаны ремешком. Его пытаются поставить на колени. Но он вырывается, освобождает руки, срывает с глаз повязку и стоит перед карательным отрядом с гордо вскинутой головой и открытой грудью… Позади отряда — стена из серых немецких мундиров, сотни, тысячи темных стальных квадратных касок, из-под козырьков которых поблескивают сотни, тысячи жестоких, мстительных глаз.
— Жерка! — крикнул я, забывая о всякой осторожности, дрожа как в лихорадке. — Беги! Пошли ко мне Нану, замени его у пулемета.
Жерка кинулся к ложбинке, и его мгновенно поглотила тьма. Я вышел на край поля, мне нужно было поговорить с Наной с глазу на глаз. «Есть только одно спасение для него — бегство, — думал я. — Схорониться пока что в кукурузе или перебраться этой же ночью через наши позиции, бежать в горы. Иного спасения нет». Но я знал, как упрям Нана. Захочет ли он прятаться? Не взбредет ли ему в голову пойти напролом, встретиться лицом к лицу с гитлеровцами и с этими из военного трибунала? Снова предстала передо мною мучительная и страшная картина: карательный отряд, и Нана перед ним с гордо вскинутой головой…
От ложбинки отделилась тень — какой-то человек быстро вскарабкался по склону и побежал через поле. Я сделал несколько шагов ему навстречу и тихо позвал:
— Нана! Нана! Сюда!
Но это был не Нана. Это был насмерть перепуганный Жерка. Он все время оглядывался, как будто его кто-то преследовал.
— Нана сбежал, господин сержант! — крикнул он прерывисто. — К русским!
Сообщение Жерки поразило меня как громом. Когда мы оба пришли в себя, наши глаза невольно обратились в сторону советского фронта. Там, за этой непроницаемой тьмой, скрылся Нана. Да, он выбрал другой, более верный путь к спасению, путь, о котором я не осмелился даже подумать.
Я приказал Жерке притащить пулемет на край поля, где находилась наша боевая позиция, и расположил бойцов в укрытиях вокруг него. Всю ночь мы пристально всматривались в темноту и настороженно прислушивались. Бегство Наны явилось для всех неожиданностью, никто не знал, что он «убрал» от колодца немцев. Один только Жерка время от времени ворчал, выражая вслух свое осуждение. Остальные молчали. Это было самым красноречивым свидетельством того, что в глубине души они радуются за Нану.
А Чиоча, который не очень-то соображал, что он говорит, прямо выразил свое восхищение, воскликнув:
— Молодец Нана!
— Говорят, — осмелился высказаться и Александру Кэлин, — что тем, кто добровольно переходит через фронт, ничего не угрожает.
— И другим ничего не угрожает, — вскочил вдруг Пынзару. — Мне это сказал один… он вернулся оттуда.
— Ему это сказал один! — злобно расхохотавшись, передразнил его Жерка. — Как будто неизвестно, кто такие большевики! Они с тебя шкуру сдерут живьем!
На мгновение все растерянно замолчали.
— Глупости! — отрезал вдруг Чиоча. — Офицерская брехня. Разве у них нет бога?
Ему никто не ответил. Нас одолевали сомнения. Немного погодя робко, словно боясь нарушить наше молчание, Кэлин снова задал вопрос Пынзару:
— А что рассказал тот? Как он спасся? Бежал?
— Нет, — возразил Пынзару. — Зачем бежать? Они его отпустили. — Пынзару вылез из укрытия, подполз к нам поближе и продолжал: — Вот как это было. Он попал в плен вместе с другими во время нашей атаки. Сутки их продержали на каком-то вокзале в тылу. А когда стали грузить в вагон для отправки в лагеря, Бицэ — так его звали — вышел из шеренги, упал к ногам советского офицера и стал причитать, что у него пятеро детей, и все мал мала меньше, что, если он умрет, умрут и они… что он бедняк, безземельный… Он разжалобил советского офицера, и тот велел ему отойти в сторону и не отправил в лагерь… Несколько дней спустя офицер вызвал к себе Бицэ, усадил за стол, угостил честь честью: водкой, хлебом, ветчиной, папиросами. Понимаете — пленного!.. Затем стал его расспрашивать про то, про се… Про хозяйство и детей, про землю, словом, про житейские дела. Про фронт — ни словечка. «Напрасно вы хотите вернуться, — сказал он потом. — Все равно немцев мы разобьем, зачем же вам умирать зря? Или вы хотите отдать свою жизнь за немцев?..» «Ну нет, — признался Бицэ, потому что там ему некого было бояться. — Моя бы воля, зубами б их разорвал!..» «Вот видите, так зачем же вы тогда хотите вернуться? — снова спросил его офицер. — Разве вам не надоела война?» Бицэ сжал голову руками и ничего не ответил. «Здесь ваша жизнь в безопасности…» — продолжал офицер. «Какая жизнь? — пробормотал Бицэ. — Уж это оставьте, я ведь знаю…» «Что вы знаете?» — ласково спросил офицер. Бицэ молчал, он боялся сказать, что остальных-то пленных увезли, чтобы прикончить. Но в конце концов ему пришлось это выложить. «Ага, вот оно что», — сказал офицер и задумался. Бицэ сидел ни жив ни мертв, а офицер все молчал и курил папиросу за папиросой. Лицо его потемнело. Затем он встал и медленно, тяжело ступая, обошел стол. У Бицэ душа оледенела от страха. Но офицер дружески положил ему руку на плечо и спросил: «А вы знаете кого-нибудь из военнопленных, которых тогда увезли?» «Еще бы, как не знать! — вскочил Бицэ, немного успокоенный. — Ведь всю нашу роту взяли в плен». «Ах так, — произнес офицер с удовлетворением. — Хорошо, хорошо!» Он открыл дверь и позвал бойца: «Вы возьмете товарища Бицэ, — приказал он (Слышите, «товарища», — таинственным шепотом подчеркнул Пынзару), — и отвезете его в лагерь. Останетесь там дня три, а потом вернетесь и догоните нас». И он тут же написал приказ и велел им готовиться в путь.
Пынзару неожиданно прервал свой рассказ и припал к земле. Не знаю, что померещилось немцам, потому что даже ветерок не шелохнулся этой ночью, но они вдруг снова открыли ураганный огонь. Мы моментально рассыпались по своим укрытиям и стали зорко всматриваться в темноту. Земля, казалось, сотрясалась до самого основания. Устрашающе ревел воздух, заставляя нас дрожать, как в лихорадке. Тьму разрывали огненные взрывы. За какие-нибудь мгновения тысячи и тысячи снарядов обрушились на русские позиции. И вдруг бомбардировка стихла так же внезапно, как и началась. Тишина и тьма стали как будто еще глубже, еще непроницаемее.