Тревожные ночи
Шрифт:
Мы снова принялись за работу. Сначала раскачали дверной переплет, дверь мало-помалу начала накреняться и вдруг, треснув, с грохотом упала на груду мусора. Когда пыль осела, мы подняли дверь и тут заметили под порогом какие-то белые бумажки. Тетя Фана нагнулась и подняла их. Они были свернуты в трубку и перевязаны бечевкой. Рассмотрев листки, она вздрогнула, словно испугавшись чего-то, боязливо огляделась кругом и сунула их за пазуху.
— Должно быть, какие-нибудь афиши, — прошептала она…
С трудом пробираясь через развалины, мы потащили дверь к ее дому. Когда мы пришли, тетя Фана взяла меня за руку и поспешно втащила в кухню. В темноте она вынула листы бумаги и, развернув их, положила на кровать у окна. Там было немного светлее. Я увидел, как ее дрожащие, отекшие пальцы осторожно один за другим разглаживают небольшие листочки. Потом она завесила тряпкой окошко и опустила до самой земли висящее над дверью одеяло. Тетя Фана зажгла спичку, и мы склонились над разложенными на постели бумагами. При свете горящей спички мы увидели самые настоящие листовки. «Рабочие и работницы! — различил я первые слова. — Эта преступная война привела нашу страну на край пропасти». Огонек спички начал гаснуть; я посмотрел вниз, где большими черными буквами было написано: «Коммунистическая партия Румынии». При свете гаснущего пламени я различил подчеркнутые вверху на полях слова: «Прочитай и передай другому!» Спичка погасла. В комнате стало темно. Я и тетя Фана молча глядели на листовки. Казалось, даже сквозь эту темень я различал слова: «Коммунистическая партия Румынии» — так глубоко врезались они в мою память. «Значит, — мелькнуло вдруг у меня в голове, — отец действительно был коммунистом!»
— Георге, — прошептала тетя Фана, связывая листовки той же бечевкой, — никому ни слова об этом!
Я молча кивнул.
— Смотри — никому! — повторила она.
— Никому, тетя Фана! — успокоил я ее.
В тот же вечер она закопала сверток с листовками во дворе под развалинами. Мы поели хлеба с огурцами и легли спать. Но заснуть я не мог. Листовки напомнили мне об отце. Я вновь, как наяву, увидел его почерневшее от копоти лицо, карие бездонные глаза, которые, казалось, проникали в самую душу. Но вот в них вдруг появился, как дрожащее видение, образ матери, какой я видел ее в последний раз: с бледным, исхудавшим лицом, тонкими посиневшими губами, с отечными, красными, изъеденными щелочью пальцами. Я тихо заплакал. Со мною вместе заплакала и тетя Фана…
На следующий день тетя Фана отправилась в город узнать, что делать с листовками. «Куда же она их денет? — спрашивал я себя. — Кто еще знает об их существовании? Отца схватили шпики и, может быть, уже расстреляли. Мамы нет… А вдруг она знала, откуда эти листовки?! Ну конечно, она знала!..» Мне вспомнилось, что часто по утрам я замечал, что земля у порога нашего дома была свежевскопана.
— Мама, ты снова чинила порог? — спрашивал я.
— Да, Георге, — отвечала она спокойно. — Отец твой нечаянно своротил его ногой, вот я и поправляла…
Теперь я понял, что под порогом находился тайник для листовок, о назначении которых знали лишь мой отец и мать.
Домой тетя Фана возвратилась поздно вечером, когда ночная темнота вновь окутала улицу Каля Гривицы и ее мрачные развалины.
— Георге, — сказала она дрожащим голосом, — приготовься, за тобой придут… один рабочий из мастерских, ты пойдешь с ним.
— Не пойду, тетя Фана, — заупрямился я, — я останусь здесь.
Однако когда этот человек пришел, я не стал противиться. Я узнал в нем того самого молодого рабочего, который предупредил отца перед визитом шпиков в котельную. Его звали Паску. Он был худощавый, с бледным продолговатым лицом, на котором выделялись большие светло-голубые глаза. Ходил он быстро, точно подгоняемый постоянным нетерпением, которое всячески старался скрыть… Пока тетя Фана раскапывала спрятанные под развалинами листовки, он подсел ко мне на порог кухни, неловко погладил меня по голове и сказал, что было бы лучше, если бы я стал жить у него…
— Тетя Фана одна, — прошептал он мне на ухо, — ей самой трудно.
Потом он сунул за пазуху листовки, прихватил узелок с моими пожитками и взял меня за руку. Тетя Фана проводила нас почти до самого конца улицы. Там, в тени развалин, мы распрощались, но она еще долго смотрела нам вслед.
От трамвайной линии до самого дома Паску, находящегося неподалеку от Северного вокзала, мы шли по узким кривым переулкам. Паску снимал небольшую комнату в глубине двора. Там, прилепившись одна к другой, разместились длинные низенькие полуразвалившиеся лачуги. Первую ночь я проспал один. Паску ушел куда-то с листовками и возвратился лишь на рассвете. На другой день он ушел на работу, а я до вечера бродил по городу. К тому времени, когда я вернулся, Паску уже сварил несколько картофелин и поджидал меня.
— Где ты был? — спросил он, когда я принялся за еду.
— В морге, маму искал, — ответил я ему.
Паску на какое-то время задумался, медленно жуя картошку с солью. Он даже не спросил — нашел ли я в морге мать или нет. А мне очень хотелось рассказать ему о том, как один трамвайщик послал меня в морг, как я там провел немало времени и все же не нашел маму. Покончив с картошкой, он мягко спросил:
— Георге, почему ты не хочешь идти работать в Железнодорожные мастерские?!
Я промолчал и отвел глаза в сторону. Не лежало у меня сердце к Железнодорожным мастерским. Я слишком хорошо помнил рабский труд отца.
— Что бы там ни было, — взволнованно прозвучал голос Паску, — а тебе надо за что-нибудь браться. Жить гораздо легче, когда имеешь профессию.
И вот на следующий день я опять пришел в Железнодорожные мастерские. Котельный цех показался мне еще более дымным, шумным и грязным. Люди, черные от копоти, с землисто-серыми лицами и мрачными взглядами, казалось, были готовы на все… Они теперь уже не боялись ни агентов сигуранцы [5] , вертевшихся тут же вокруг них, ни карцеров, ни самого директора Железнодорожных мастерских. Уже не озираясь испуганно по сторонам, как прежде, они открыто ругали войну, жаловались на голод и нищету. Два дня назад одного из шпиков они взяли и выгнали из цеха. В него полетело все, что попалось под руку: заклепки, куски железа.
5
Сигуранца — румынская тайная полиция.
— Совсем не так стало в мастерских! — сказал я Паску, когда вернулся вечером домой.
— Да, — подтвердил он, — люди почувствовали, что приходит конец войне.
Я подумал, откуда Паску может знать, что скоро конец войне. Но ответить на этот вопрос мне было не под силу. Однако, когда я взглянул в его голубые, как незабудки, глаза, мне стало ясно, что за его уверенностью и скупыми словами что-то скрывается, хотя и непонятное для меня. Вскоре я в этом убедился. Однажды утром в котельном цехе появились листовки, которые я нашел с тетей Фаной в тайнике под порогом нашей комнаты. На стенах, дверях, на шкафах с инструментом — повсюду были расклеены точно такие же бумажки. Они оказались и в карманах спецовок почти у каждого рабочего. Шпики бросились срывать их со стен. О листовках же, найденных в карманах спецовок, им, конечно, никто даже словом не обмолвился. К обеду, когда шумиха немного поутихла, Паску с листовкой в руке залез в один из котлов и, усевшись у входа, принялся читать ее вслух. Рабочие стали внимательно прислушиваться к его словам.
— Пришло время со всей решительностью выступить против войны и гитлеровских захватчиков! Вон немцев из страны!.. — И он отчетливо и медленно прочитал последние слова: — Ком-му-ни-сти-чес-ка-я пар-ти-я Ру-мы-ни-и.
Только тогда я понял, что и Паску был коммунистом. Моя догадка вскоре подтвердилась. Частенько ночами он совсем не бывал дома. И я напрасно ждал его, не смыкая глаз. Иногда он уходил из дому засветло, набив карманы листовками. В такие дни мы обыкновенно встречались с ним у ворот мастерских в толпе рабочих.