Тревожные ночи
Шрифт:
— Горят Железнодорожные мастерские!
Эта весть быстро облетела всех, и вскоре в сторону Железнодорожных мастерских потянулась длинная цепочка бегущих людей. Я присоединился к группе рабочих, живших на нашей улице. Раздался стонущий, дрожащий звук сирены Железнодорожных мастерских. Я пустился бежать что было сил и, когда прибежал, увидел, как сотни рабочих тушили пожар. Они то появлялись, то исчезали в клубах дыма, вынося из горящих зданий запасные части, инструмент, станки. Некоторые тащили ведра с песком, другие помогали пожарникам качать воду. Мы тоже бросились тушить пожар.
Вскоре огонь был ликвидирован. Однако над Железнодорожными мастерскими еще долгое время клубились тучи дыма, пара и пыли. Мы сели у заводской стены и стали ждать рассвета. Никто не думал уходить. Здесь, в Железнодорожных мастерских, каждый из нас чувствовал себя в эти тревожные часы увереннее, чем где-либо. Кое-кто из рабочих ругал немцев. Но большинство, выбившись из сил при тушении пожара, молчало. Казалось, вся тяжесть происходящих событий навалилась своей массой на их худые натруженные плечи. Не отдавая себе отчета в этом, мы чувствовали ответственность за все, что происходит вокруг нас.
Вскоре появился Паску и объявил, что Коммунистическая партия повсюду организует отряды патриотической гвардии. И сразу же зашумел, забурлил заводской двор, словно прорвавшийся сквозь плотину поток. Где-то в глубине у литейного цеха послышалось тихое пение «Интернационала».
Я подошел к Паску и в темноте крепко пожал ему руку, точно так же, как он мою в ту ночь, когда я пошел расклеивать с ним листовки.
— Дядя Паску, я тоже пойду! — попросил я, прижавшись к нему.
— Нельзя! — решительно заявил он.
— Пойду…
Он упрямо покачал головой и отошел к воротам, в которые въезжала грузовая машина с брезентовым верхом. Фары ее были потушены. Паску движением руки показал шоферу, куда ехать. Грузовик остановился, уткнувшись радиатором в красную кирпичную стену. Рабочие тесной толпой окружили его. Из кабины вышел офицер, за ним какой-то штатский. В руках он держал автомат, а его грудь была перепоясана крест-накрест пулеметными лентами. Он встал на подножку машины и поднял руку.
— Здравствуйте, товарищи! — крикнул он.
У меня перехватило дыхание. Темнота как будто стала еще плотнее, мне казалось, что я ослеп. Я оперся на руку Паску и снова изо всех сил сжал ее. Паску молчал. Неожиданно вокруг нас началась суматоха, и несколько рабочих бросились к машине, удивленно восклицая:
— Марин… Эй, Мариникэ!
Это был отец.
Я не помню, что было дальше. От волнения я не мог дышать. Я почувствовал, что Паску с силой тащит меня куда-то, потом я оказался в объятиях отца. Он крепко прижимал меня к груди. Я, только я, чувствовал, как глухо и тяжело он вздыхал, как дрожали его ласковые пальцы, запущенные в мои лохматые волосы.
Потом отец быстро спрыгнул с подножки и подошел к кузову грузовика. Офицер, который уже залез на машину, передал ему несколько винтовок. Отец начал раздавать их каждому, кто подходил к машине.
Страдание (Рассказ женщины)
К нам в Бэрэганскую степь вести всегда приходили с большим опозданием. Раньше других обо всем узнавали жители сел, лежащих вдоль железной дороги, а уж потом от них мы. И бывало, услышав какую-нибудь новость, мы никогда не знали, где тут правда и где выдумка. Все доходило до нас настолько приукрашенным, что было трудно докопаться до истины. Но когда в августе 1944 года Румыния порвала с немцами и пошла против них, эта новость долетела до нас в ту же самую ночь. Ее принес один машинист, который побывал в одном из сел по ту сторону степи.
Задолго до рассвета все наше село было уже на ногах. Мужчины собирались у ворот и на перекрестках улиц, а мы, женщины, испуганно перешептывались возле заборов. Богатеи и жандармы стали распускать слухи, что вот-де скоро придут большевики, начнут грабить и насиловать.
— Заживо с нас шкуру сдерут! Узнаете тогда кузькину мать! — злобно шептала толстомордая Кирилэ.
— Детей отымут, чтобы по своим правилам вырастить, а потом в армию заберут… — ныла многодетная вдова Марила. — А нас вывезут в Сибирь, в рабство…
Мы знали, что вся эта болтовня идет от попадьи и жены жандарма; это они в воскресенье, в церкви, затесались в толпу и, молитвенно осеняя себя крестным знамением, шептали: «Господи, защити нас от рабства и Сибири! Не дай нашим детям попасть в руки врагов!» Кое-кто из женщин, такие, как Кирилэ и Ликэ Градинару, поначалу лишь обалдело таращили на них глаза, а потом и сами, словно заразившись их испугом, стали класть поклоны и причитать. «А что, если это правда?» — подумала я тогда, и мне стало страшно. Больше всего я испугалась за Таке. Ведь он воевал против русских, и теперь ему придется за это расплачиваться. Разве кто посмотрит, что он вернулся калекой? «И я потеряю его, как потеряла Штефана! Господи, не наказывай меня снова!» — мысленно повторяла я про себя. От боязни за Такс мое сердце затрепетало. Я выбралась из толпы женщин и побежала домой. Таке я застала дома, на терраске; он сидел не двигаясь, опершись подбородком на палку, с которой никогда не расставался. Он не осмеливался подойти к воротам, как другие мужчины. Я села рядом и прижалась к нему, все еще дрожа от страха. Таке даже не пошевельнулся. Он не отрывал глаз от изуродованной ноги.
— Таке, — прошептала я, — знаешь, что люди-то говорят?
И тут же выложила ему все, о чем болтали женщины.
— А, ерунда! — проговорил он, выслушав меня.
Потом я поделилась с ним своими страхами, рассказала, почему так спешно вернулась домой. Ведь если русские придут, они притянут его к ответу за то, что он воевал против них.
— Возможно, — согласился Таке, не отрывая подбородка от рук, которыми сжимал конец своей палки. — Они вправе так поступить.
Я вздрогнула и еще сильнее прижалась к нему.
— Ну что ж, — снова заговорил Таке все так же задумчиво. — Что я один, что ли?
Он дышал спокойно, словно примирился со своей судьбой и заранее знал все, что с ним может случиться.
Просунув руку через ворот его домотканой рубахи, я коснулась его сильной широкой груди… «Он такой же справедливый и добрый, каким был всегда, — подумала я. — Вот и к русским он не питает зла».
В это мгновение по его лицу проскользнула тень, и оно стало холодным и хмурым. Обычно мрачность была чужда Таке. И теперь он, казалось, хотел от ее избавиться, но не мог. Она затаилась в нем. Наконец Таке тяжело вздохнул. Его грудь под моей рукой поднялась, жадно вбирая пахучий ночной воздух.