Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Погруженный в невеселые мысли, он вышел к одному из непредвиденных, настороженных, словно угнетенных ощущением своей запретное™ уличных базарчиков. Они возникали в это лихолетие на тихих перекрестках, на небольших площадях и в проходных дворах и мгновенно исчезали при первом подозрительном крике, свистке или близком выстреле.
Соколовский хотел обойти базарчик стороной, но его остановил пронзительный крик. Сутулый старик с грязно-серыми патлами, падавшими на шерстяной шарф, кричал, вцепившись сухонькой рукой в чей-то подол:
– А-а-а! Комиссарское отродье!… Я ее узнал, господа!
Сидя на складном низеньком стуле, он свободной рукой помахивал над двумя пирамидками лука, будто отгонял мух, и силился подняться на ноги.
«Комиссарское отродье» стояло помертвев. Соколовский увидел смуглое лицо с крупной, будто приклеенной к щеке коричневой родинкой, открытый в испуге рот, темный пушок над верхней губой.
– Что вы? Зачем?
– бормотала девушка, озираясь и несмело пытаясь освободить подол платья из стариковских скрюченных пальцев.-Вы обознались… Вы не могли меня знать… я… я… приезжая, - неумело солгала она.
Старик наконец поднялся, зажав подол в подагрическом кулачке и задирая его вверх. Слезящиеся глаза смотрели злобно, землистое лицо пошло багровыми пятнами волнения и торжества.
– Она!
– кричал он, разевая беззубый рот.
– Зовите полицию! Никто не спешил на помощь старику. Глаза большинства с сочувствием обратились к девушке, к ее побледневшему лицу и тонкой фигуре в закрытом шерстяном платье, задранном выше колен. Иные малодушно отводили взгляд и уходили от неспокойного места.
Оглянувшись по сторонам, Соколовский подошел к старику и спросил с начальственной строгостью:
– Так. Что у тебя, торгаш? Чего людей баламутишь?
– Вот!- обрадовался старик.
– Поймал! Я ее лично знаю, лично! Она при Советах детей насильно в школы сгоняла, по квартирам ходила. Иконы реквизировала!… -Он наклонился и неожиданно ловким движением, не потеряв ни одной луковицы, сгреб концы разостланной на тротуаре холстинки.
– Готов пойти с вами, засвидетельствовать…
– Сиди, коммерции советник!-грубо прикрикнул Соколовский.
– Без тебя управимся.
– Он угрюмо оглядел девушку и подтолкнул ее в плечо.
– Ну, пошла!
Старик все еще держался за ее подол.
– Вцепился, охальник!
– Соколовский подмигнул людям и с внезапно прорвавшейся яростью ударил по сухой стариковской руке.
– А-а-а!
– Старик приложил ушибленную руку ко рту.
– Господи, за что он меня?…
Соколовский погрозил ему кулаком.
– Спекулянт! Поговори у меня!
Старик гордо сложил руки на груди и, готовый ко всему, с бесстрашным отчаянием смотрел в спину удалявшемуся Соколовскому.
– Власть!
– презрительно шипел он, впрочем не слишком громко.
– Холоп, хам! Из хама не будет пана!…
Соколовский повел девушку. Бормоча проклятия, старик смотрел вслед безоружному, диковинному полицаю, у которого из-под брюк виднелись голые пальцы. Все смешалось в этом мире, до конца его дней старику уже ничего не понять.
Изрядно отойдя от перекрестка, Соколовский спросил:
– Так ли мы идем? Сообразите что-нибудь сами.
Девушка замедлила шаг и обернулась: конвоир не вызывал у нее доверия. Она презрительно сжала губы и молча побрела вперед.
Так они прошли еще шагов сто по кривой улочке. Теперь базарчик наверняка уже скрыт от них домами. Соколовский оглянулся: ничего, кроме облупившихся фасадов и выложенного кирпичом щербатого тротуара.
– Сверните налево в переулок, - сказал он. Девушка недоуменно посмотрела в суровое лицо.
– Живее!
– приказал Соколовский и сжал ее локоть.
– Идите!
Она вырвала руку. Зачем сворачивать в безлюдный переулок - комендатура в другой стороне, дорога туда слишком хорошо известна жителям.
– Не делайте глупостей, - шепнул Соколовский.
– Идите! Он подтолкнул ее в переулок и увлек в первую же подворотню.
– Проскочили!
– Привалясь плечом к кирпичной стене, он утирал внезапно заливший лицо пот.
– Сердце у меня колотится, пожалуй, похлеще вашего…
Девушка подозрительно оглядела его всего, от стриженой высоколобой головы до чужих, наспех приспособленных сандалий.
– Я ведь в этой роли впервые: из подконвойных в конвоиры! А вы боитесь меня! Ну конечно, боитесь.
– Он улыбнулся, сдвигая голодные морщины в стороны.
– Меня еще никто никогда не боялся, пожалуй, кроме немцев в лагере. Есть у них такая диковинная болезнь: боятся и в страхе убивают…
Она подумала, что, пожалуй, он и правда из лагеря. Недавно его остригли, на худом лице налет барачной серости. Но, может, его в лагере и обработали? Дали шанс выжить и выслужиться? Из таких, должно быть, выходят самые подлые… Что-то жесткое, непреклонное виделось ей в его крупном, выпирающем подбородке. Умные глаза смотрели устало, с сочувствием, но и глаза могут лгать так же, как лгут слова.
– Ладно уж, чего смотреть на меня. Пожмите мне напоследок руку, товарищ, и прощайте.
Она протянула ему руку и сказала растерянно:
– Луковицу у него взяла, а деньги не заплатила… не успела.
– Его пришибить надо бы! Насмерть!
– Соколовский отпустил ее руку.
– Идите, а я здесь задержусь, чтобы у вас на душе было поспокойнее, а то решите, что я следом иду. Ну-ну, дело взрослое, серьезное, - отверг он ее протестующий жест.
– Идите!
Девушка ушла. Он прислушивался к затихающему стуку каблуков, потом двинулся в глубь двора. Городской старожил, он верно рассчитал, что этот двор, как и другие дворы этой стороны улицы, выведет его к обрывистому склону, с которого откроются мелеющая река и распластанное на белых дюнах Заречье.
Удача окрылила Соколовского, и он решил рискнуть. Спустился крутыми тропами в прибрежные заросли ивняка и после долгих поисков нашел рыбацкую лодку с одним веслом, изрядно рваную, задубевшую «хватку» - небольшую квадратную сеть с тонкой крестовиной на шесте. Кое-где к ячеям «хватки» прилипли крохотные, иссохшие, как шелуха, мальки. Лодку выволокли на берег далеко еще в половодье, теперь она сидела на земле, словно плыла по зеленой траве, закрытая ее метелками по самые борта.
Соколовский сдвинул плоскодонку к воде и поплыл, подгребая веслом, чтобы не очень сносило, - время от времени он опускал рваную снасть в воду.