Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Он помолчал, справляясь с волнением. Молчал и Миша, вспоминая сестру, видя ее такой, какой он сам понимал ее до сих пор, - славной, легкомысленной девушкой, которой, казалось, нет дела до серьезной стороны жизни.
– Я не стану вас больше мучить. Спите, - сказал Грачев. Встав со стула, он легко, по-родственному коснулся плеча Скачко.
– Завтра посмотрим, что там можно сделать, в вашей комнате. Здесь вам будет тесно, через несколько дней у меня поселится новый жилец. Мы в больнице мальчишку выходили, сына моих давних знакомых. Был такой профессор Сквирский, специалист по средним векам. Получил место в эшелоне для всей семьи, погрузились и попали под бомбежку. Поезд даже не успел тронуться. Один Павлик уцелел - он за кипятком бегал… Жил бездомный, прятался где-то, заболел сыпняком и к нам попал… Да, - оживился Грачев, - вам, верно, будет это интересно: когда Павлик пришел в себя, он попросил принести оставленный в брюках блокнот. Маленький блокнот, а между листками лежал билет, нетронутый, с ненадорванным контролем билет на матч на двадцать второе июня прошлого года.
– Мы должны были играть с тбилисским «Динамо»! Воспоминания встряхнули Скачко, события минувшего года вдруг пронеслись перед ним, как река в половодье. Проще стало разговаривать с Грачевым. Надо спросить у него о главном - чего, в самом деле, бояться, здесь не лагерь.
– А что на фронте? Правда, что Гитлер в Москве?
– На фронте бои, как и положено фронтам,-строго сказал Грачев.
– Если судить по санитарным поездам, тяжелые, даже очень тяжелые для немцев бои. О нас и говорить нечего: все достигается кровью, мужеством, жертвами, -добавил он.
– Гитлера в Москве нет и, надеюсь, не будет никогда.
– Спасибо.
– Скачко старался разглядеть очертания континентов и стран на карте двух полушарий, которой было замаскировано окно.
– Еще два слова, - взволнованно сказал Грачев.
– Я хочу, чтобы вы знали о моей вине. Ваша сестра советовалась со мной, поступать ли ей в институт. Я сказал: да, поступать.
– Он говорил громко, отчетливо, словно давал показания суду.
– Я думал, это спасет ее от надругательств, даст время осмотреться, я не мог представить себе, что это ловушка, что существуют люди, способные на такую подлость. Этого ведь нельзя представить себе, пока не столкнешься.
– Лучше бы она умерла рядом с отцом!
– Я этого не думаю, Миша. Пусть живет девочка, у жизни много дорог. Но спорить с вами не стану.
Он задул лампу, разделся в темноте и улегся, коротко скрипнув жесткой металлической сеткой.
5
Скачко еще спал, когда ушел на дежурство Грачев.
Проснувшись, Миша нашел на столе кусок хлеба, а на сковородке сохраненный для него остаток картофельной запеканки. Миша ел с удовольствием: это был первый за долгие месяцы завтрак на воле. Потом его потянуло наверх, в разрушенную квартиру.
Саша Знойко едва не налетела на него, со школьным портфелем в руках, служившим ей вместо чемоданчика, в ситцевом платье и резиновых тапочках на полных в щиколотке ногах. Она вся была залита майским солнцем, светлая, с черными шелковистыми бровями и ресницами. Вскрикнув от неожиданности, Саша прикрыла глаза от солнца.
– Миша!…
Лицо ее дрогнуло, широкий подбородок пошел ямками, как у детей перед слезами. Уронив на пол портфель, она бросилась к Скачко. Саша был рослый, в отца. Миша уткнулся веснушчатым носом в ее плечо.
– Вот и вернулся, жив, ничего мне не сделалось…- бормотал он растерянно и понял, что эта встреча для Саши неожиданна - она еще не побывала дома.
Саша сжала его локоть.
– Пойдем к нам, пойдем скорее! У меня теперь своя комната… - И сразу же ее подвижное лицо сделалось озабоченным, губы искривились в какой-то будничной, виноватой гримасе.
– Вот - работать пошла. Иначе нельзя, иначе в Германию угонят… Война, Миша…
– Понимаю.
– Шьем белье. Это лучше, чем делать снаряды для них. Он кивнул, и Саша спросила тихо:
– Где ты был все это время?
– Там, - он показал через плечо.
– В лагере.
Саша схватила его руку и прижала к груди, будто хотела, чтобы он услышал, как заколотилось ее сердце.
– Нет, не жалей, - твердо сказал он.
– Вас жалко. Зину… А себя я не жалею. И ты не жалей, не люблю теперь этого. В лагере отучили…
– Хорошо, не буду!
– Губы Саши еще кривились душевной болью и сочувствием, а серые, дымчатые, в темных берегах глаза смеялись.
– Я и сама ненавижу плакаться.
Она на миг закрыла глаза, словно стыдясь хлынувшего в них счастья. Тонкая просинь легла от ресниц на побелевшие щеки. Подтянула узел завязанной у подбородка косынки, нахмурилась, потом сдернула косынку и провела рукой по светлым волосам. Чуть рыжеватые, щедро облитые солнцем, они уходили назад, к тугому узлу на затылке, открыв впалые, отцовские виски.
Новая прическа изменила привычный вид Саши. Она делала ее лицо тоньше и словно бы умнее, чем в те времена, когда над этим лбом подрагивали стандартные завитушки. В согласном движении волос к затылку была какая-то строгая, невеселая прямизна. И в то же время вернулось что-то задумчивое и чистое, от самой юной поры, когда на плече у Саши лежала тяжелая коса и она то перебирала ее полными пальцами, то закидывала за спину коротким, резким движением. Теперь это чистое и строгое несло печать времени и горестей, не отделимых от новой жизни. Саша выросла за год, как можно вырасти только в этом возрасте, - тело налилось, потяжелело, ему было тесно в стареньком ситцевом платье.
Скачко с ревнивой грустью оглядел ее, скользнул взглядом по матовой шее, по розовой, пронизанной солнцем мочке уха с красной сквозной отметинкой там, где раньше играла зеленым стеклышком серьга.
– Что, подурнела?
– Нет. Нисколько.
– Ты не хочешь меня обидеть, а я сама знаю. Никогда не была красавицей, а теперь… - Она махнула рукой.
– А ты помолодел. Совсем мальчик…
Нельзя сказать, чтобы это понравилось Мише.
– Какое это имеет значение?
– сказал он с показным равнодушием, но подобрал ногу в лагерном ботинке.
– Ты совсем перестал смеяться?
– спросила Саша.
– В лагере мы смеялись. Там, если не смеяться, - все, конец.
– А я уже больше не хохотушка!
– сказала Саша, но тут же рассмеялась, схватила руками голову Скачко и поцеловала его щеку, впалую, темную, потом шрам, рассекший губу. Она заметила приоткрытую дверь комнаты Грачева.
– Ты у фельдшера ночевал?
Саша подхватила с пола портфель и Потащила Скачко в комнату. Шла широким, неожиданно легким шагом, чуть привставая на носок.