Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
– В барак!
– приказал на ходу Штейнмардер.
Барак разгорожен дощатой стеной с дверью, соединявшей обе половины.
– Я уважал его не меньше, чем другие, - продолжал Дугин, сев на нары. Вопрос Соколовского задел его.
– А любви не было, никак не было. Я и не старался - необязательно. Может, на воле пришлись бы друг другу по душе, а может, и нет, не знаю. У меня с бодрячками никогда не ладилось. А этого, - он кивнул на открытую дверь барака, - я ему не прощаю. Не потому, что мне из-за него умирать…
– Ты прости, - попросил Скачко.
– Ты все-таки прости.
– Слушай, Иван, - Дугин повернул
– Он ненадолго умолк.
– Повоевали мы с тобой мало, так мало, что сердце от злости заходится. Теперь конец.
– На войне, что ли, не умирают!
– принужденно усмехнулся Скачко.
– На фронте я бы не умер!
– сказал Дугин.
– Никому не докажешь, а вот знаю: жил бы и жил, вредным был бы для немцев.
Скачко не спорил. Конечно, фронт - это жизнь, жизнь среди своих, дыхание во всю грудь. Умирают и там, но думать об этом незачем.
– Не жалею о прошлом, - настойчиво повторил Дугин.
– Вот так жил!
– Он шумно вдохнул струившийся в барак весенний воздух.
– Вот так и еще лучше! Но почему нас так скрутило, Иван, что за чертовщина?
– Выражение его лица изменилось, на него лег отпечаток не обиды и не растерянности даже, а душевной муки.
– Какие люди прошли через один наш лагерь! Что им храбрости не хватало, что ли? И сила есть, и храбрость, а фронт где? Где он теперь? Лег бы на землю и слушал…
– Как же, услышишь, - заметил Скачко.
– Ухо не возьмет, тут, Коля, сейсмограф нужен.
– Все вернется, - сказал Соколовский.
– Ты соберись с духом. Не мы, так другие погонят их, хребет сломают. Это только начать надо, дожить до такого дня.
К лагерю подъехала машина. За приземистыми постройками послышалось привычное: «Achtung! Achtung!» [2] . Заскрежетали ворота на кованых петлях, и машина въехала на территорию лагеря. В барак донеслись слова команд; все было так знакомо, что не стоило и вслушиваться. Топот ног, затихающий в разных направлениях, будто играют в прятки. Недолгий говорок мотора - водителю приказали убрать машину в сторону. Гортанные крики.
2
Внимание! Внимание! (нем.)
Сегодня ничто не имело отношения к их судьбе, кроме твердого, как плаха, «лобного места», черных автоматов и солнца, которому в час расстрела останется три-четыре метра до линии горизонта.
В барак, запыхавшись, вбежал Штейнмардер. Его красноватое лицо оставалось невозмутимым, но он тяжело и недобро дышал.
– Aufstehen! [3]– прикрикнул он.
Приказано срочно всех троих к комендатуре. И без этих вонючих лохмотьев, лучше пусть остаются в подштанниках.
3
Встать! (нем.)
Босые, они гуськом бредут по глинобитному полу, шагают через высокий порог в перегородке, идут по чужой половине барака, где им обычно запрещено появляться, хотя здесь та же безрадостная жизнь, та же вонь, что и у них, тот же сыроватый земляной пол.
Они вышли на небольшой плац, отгороженный глухими стенами двух бараков и зданием комендатуры с палисадником. Солнце слепило глаза, но они держали голову высоко, смотрели поверх сверкающих лаком фуражек офицеров. Медленный, спокойный шаг, взгляд вверх и в сторону, упрямый поворот головы. Ничто не выдает волнения, почти неизбежного в последние минуты жизни. Родная земля прогрета солнцем. Босые ноги мягко ступают по ней.
В группе офицеров - комендант лагеря Хельтринг, какой-то майор СС и тучный человек в полувоенной табачно-рыжей форме, какую носят
представители промышленных фирм и гражданской администрации. На нем коричневые краги, он коренастый, рыжеволосый и меднобровый, с розовыми кроличьими глазами.
Немцы смотрели на пленных оценивающе, взглядом лошадиных барышников. Пожалуй, один Соколовский, несмотря на худобу, выглядел внушительно. Он высок и движется торжественно поднимая колени чуть выше, чем того требует обычный шаг. Стриженый веснушчатый парень слева - угловатый и нескладный - узковат в плечах и мелок. А третий превосходно сложен. Тоже худой, невысокий, и если бы на этот скелет в меру нарастить мяса и мышц, получилась бы отличная модель.
Парни молча остановились шагах в десяти от офицеров, как будто война давно провела по земле невидимую черту, которой не преступить. И вдруг толстяк в табачной форме выкинул навстречу им желтый футбольный мяч. Тугой, яркий, словно пропитанный охрой, он подпрыгнул раз, другой и ткнулся в ноги Соколовского. Толстяк поощрительно свистнул коротко и весело: так науськивают собак.
– Ну!
– крикнул он нетерпеливо.
– Fussball!
– Он криво взмахнул ногой, показывая Соколовскому, чего ждет от него.
Соколовский неуверенно откатил мяч.
Майор СС пошел на мяч и сильно ударил. Мяч попал Дугину в лицо, из ушибленного глаза потекли слезы.
Соколовский лихорадочно соображал. Когда его допрашивали, он не назвался инженером, ответил коротко: «Футболист». Это самое безопасное. Он действительно играл центральным нападающим в «Локомотиве» и мог не опасаться проверки, каждый подтвердит: да, центрфорвард. Дугин и Скачко из «Динамо». Год назад Дугин, уже известный вратарь, поступил в институт физкультуры, а Скачко аттестовали незадолго до войны, и он иногда красовался в форме, при двух «кубарях» в петлицах. Но чего хотят немцы? Зачем притащили в лагерь мяч?
Подобрав мяч с земли, толстяк подошел к пленным, похлопал по плечу Дугина, ощупал мускулы ног Соколовского и одобрительно щелкнул языком. Скачко он оглядел мельком, с неудовольствием.
– Не надо упрямство, - негромко посоветовал толстяк и подкинул мяч, отступая в сторону, как это делает на футбольном поле судья, выбрасывающий спорный.
– Na los! Schlag zu, aber richtig! [4]
Пленные не шевельнулись. Кто знает, что на уме у эсэсовца с его тренированным ударом…
4
Ну-ка! Ударь, сильно ударь! (нем.)