Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Лена много плакала в эту ночь. Это были слезы, которые не мешают жить и не ложатся бременем на душу. Плакала от счастья, впервые пронизавшего ее худенькое, ждавшее пробуждения тело. Плакала о горькой судьбе Сашиной матери, о том, как трудно будет ей открыть для себя это замкнувшееся, покрытое тяжелыми рубцами сердце.
В эту ночь Саша принял решение: он постарается попасть на китобойную флотилию «Алеут». Он станет на ноги, будет помогать и матери и Лене («Нет, нет, ты не спорь со мной, Лена…»), а через два года, получив необходимый «плавценз», поступит на морской учебно-курсовой комбинат с сохранением содержания.
– Ты будешь капитаном, только нужно учиться,- говорила Лена, прижимаясь пылающей щекой к груди Саши.- Может, и я к тебе приеду радисткой.
В разгар Сашиных сборов к нему на дом нагрянула Катя.
Похаживала по-хозяйски из комнаты в комнату, разглядывала фотографии и выговаривала Саше за то, что он не знакомит Лену с матерью.
– Ты учти - я с работы отпросилась. Была бы твоя мать дома, все выложила бы…
– Будет тебе!
– сердито прикрикнул Саша.
– Вот тебе и будет! У Лены золотое сердце, она еще тебя жалеет…
– Катя,- попросил Саша,- (выслушай меня, Катя!
И он рассказал ей о своем детстве, о смерти отца, о матери.
– Ты пойми, я Лену больше жизни люблю…- шепнул он вдруг совсем тихо.- Работать буду, заработаю деньги, Лене посылать буду… У меня твердо решено: приеду в отпуск - и поженимся…
– Ох, путаники вы!
– вздохнула Катя.- Я тебе верю… Ладно.
На «Алеут» Саша не попал. Пришлось поработать на острове Симушир, на катерах комбината «Скалистый», а с осени прошлого года перейти на Парамушир в китокомбинат «Подгорный».
Здесь Саша встретил Катю. Она служила радисткой на комбинате, принимала метеосводки, приказы начальства, посылала в эфир радиограммы комбинатских рабочих и служащих. ,
А Лена была далеко. Она уехала в Ялту к родителям: верные признаки материнства уже тронули желтизной ее лицо. Саша часто писал, посылал деньги, считал месяцы и дни, оставшиеся до встречи, но по ответным письмам чувствовал, что Лена тревожится, мечется в ожидании того дня, когда он введет ее в свой дом.
О родителях Лена молчала. Они готовы были простить ее, но не хотели ни знать, ни прощать неведомого матроса с буксирного катера.
И Саша решил: кончится навигация 1953 года, он отпросится в короткий отпуск и все уладит. Теперь он имеет на это право: мать уже привыкла к тому, что его нет рядом. Ему ведь уже за двадцать… В руках у него фотография, на которой мать сразу же узнает свою внучку: так удивительно похожа девочка на него, Сашу.
Скорее бы на берег, в комбинат! Скорее бы предстать пред грозные очи Рапохина, у которого не так-то легко выпросить отпуск!
Но между катером и «Подгорным» - океан: слепой и всевидящий, безрукий и цепкий, безногий, как медуза, и стремительный, как горная река.
9
План у Саши дельный, продуманный во всех подробностях. Для реи они приспособят багор, обернут его краем одеяла и кромку прошьют прочным двойным швом. У них нет парусной иглы, нет и гардемана-специального морского наперстка. Обойдутся, времени у них достаточно, а иглу можно вдавливать катушкой, чем угодно. В края одеяла-паруса они вошьют лаглинь, жесткий пеньковый трос радужного плетения. Выходя из нижних углов паруса, концы лаглиня будут служить шкотами. Все это на стальном кольце, охватывающем рею, и на стальном тросе будет свободно крепиться к мачте и управляться с помощью шкотов.
Простой, примитивный парус. Но если обращаться с ним осторожно, он сослужит свою добрую службу.
Командовал пошивкой паруса Саша. Пожалуй, только он один и представлял себе точно, как все это будет выглядеть, когда они сделают последние стежки и парус повиснет на тонкой мачте катера.
Гвозди нашлись у механика, он понадергал их из двух разбитых консервных ящиков. Дощечки пошли на растопку, а гвозди - в одну из жестяных коробок дяди Кости. Дал он их неохотно, проворчав что-то о людях, которые всю жизнь жили бы на даровщинку, а сами, не поднимут с земли ни щепки, ни подковы…
До двенадцатого декабря механик несколько раз заводил машину, но это не приносило радости. Машина только «подрабатывала». Прерывистый, недолгий ее рокот отзывался в сердце дяди Кости неутихающей тоской. Пока работала машина, подзаряжали световые аккумуляторы и ложились курсом на запад - к берегам Камчатки.
В эти дни на катере не было никого несчастнее дяди Кости. Выходило так, что он первый оказался ненужным, бесполезным человеком, отбирающим у товарищей несколько ложек пресной воды, миску похлебки, три лавровых листика или щепотку чаю на курево.
Пока работала машина и ее стальные мышцы проворачивали тяжелый винт, сотрясая корпус катера, пока машинное отделение полнилось ее отчетливым дыханием, механик прочно стоял на нижней палубе. Теперь он был выбит из колеи.
Старый моряк, он понимал, как важна служба штурвального, сколько знаний и умения требуется от него в шторм. И все же сердцем катера он привык считать машину. Здесь, в жирном мерцании металла, в согласном движении поршней, валов и шестеренок, из глубокого дыхания сытой, вдоволь напоенной и накормленной машины рождалась сила, которая позволяла катеру резать форштевнем волну, бросать вызов ветру, штормам, океанским просторам. Только машина и давала катеру независимость: не надо было вымаливать попутный ветер или хитрить, улавливая боковые ветры системой подвижных парусов. Пока бьется сердце в груди человека, он жив. Пока мерный гул машины доносится из-под кожуха за рубкой, катер жив и может держаться курса, пренебрегая течением и ветрами.
Но теперь двигатель темнел грудой стылого металла в неосвещенном отсеке. Недолгие минуты «подработки» не возвращали машине прежней жизни, с запахами перегретого масла и теплом. Эти минуты только бередили душевные раны механика. Он все реже заглядывал в машинное отделение, боясь его тишины, гнездившейся в углах темноты и холодного, липкого пота на переборках.
Спал дядя Костя не раздеваясь, сняв только шапку и ботинки. Из-под двух одеял - своего и старшего механика Иванца, застрявшего на берегу,- которыми он укрывался с головой, торчали маленькие ноги в носках, натянутых поверх штанов и пристегнутых к ним английскими булавками. Новое ватное одеяло он завернул в несколько газет и устроил подальше от масляной горелки. Чего доброго, сожгут или измажут соляром обнову, которую ждут далеко, под Астраханью, на невидимой границе между степными, солончаками и песками Каспия.