Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Дядя Костя укрывался двумя: своим и одеялом старшего механика Иванца, с пришитыми для пододеяльника пуговками. У подволока беззвучно раскачивалось третье одеяло дяди Кости - стеганое, ватное.
Поначалу не хотели тревожить механика: болеет человек.
Первым решился Виктор.
– А что, Петрович, ватное одеяло не годится на парус?
– спросил он у старпома, когда вся команда, кроме вахтенного Саши, была в кубрике.
Петрович помедлил, скосив глаза на механика. Тот лежал спиной к ним, согнув до напряжения затылок.
– Пожалуй, тяжеловат будет, когда намокнет,- всерьез ответил Петрович.
– Жаль, Саша в рубке,- подмигнул ему Виктор.- Опросить у него, может, ватное все-таки подойдет…
Дядя Костя повернулся к ним лицом.
Ты, что ли, его нажил? А?
– Парус всем нужен…- отозвался Виктор.
– На кой он, парус?!
– По-твоему выходит - пропадать?
– вмешался старпом.
– Найдут нас…- упорствовал дядя Костя,- должны найти.
– Значит, как судьба поворожит?
– уже сердито спросил старпом.
– Так, что ли?
– Не верю я в парус…- стоял на своем дядя Костя.- А спасти могут.
– Братцы!
– насмешливо закричал кок.- Выходит, Костя у нас верующий! Выберем его корабельным попом.- И он басовито запел:- Со свя-я-тыми у-у-покой!
Костя громко выругался.
– По сану не положено!
– Кок погрозил ему пальцем и, оставив шутливый тон, заговорил требовательно: - Ты под двумя одеялами паришься, третье заместо иконы болтается, поглядишь - и то на душе теплее. А нам как?
Костя молча вылез из-под одеяла, встал на стол, отвязал сверток, сунул его под подушку и снова улегся, хотя на таком высоком изголовье ломило шею.
Кок так же молча бросился к своей койке и рванул с нее одеяло. Все, что лежало на нем - эмалированная кружка, жестяная коробка из-под монпансье с иголками, нитками, нагрудными значками и медными пуговицами, каликановская трубка - с грохотом покатилось по жилой палубе.
– На! Берн мое! Мне не жалко!
– Кок настойчиво совал одеяло Петровичу.
– Спать я к нему лазить буду, под двумя одеялами лучше…
– «Пионерскую правду» читаешь, а ума не набрался,- неуверенно сказал дядя Костя.
– Куда мне!
– гремел кок.- Которые с умом, у тех по три одеяла. А мне не надо, мне греть нечего. Худой зад - он и похолодать может!
– Не дури, замерзнешь,- рассудительно сказал Петрович и бросил одеяло обратно на койку.- Жребий тянуть будем.
– А я говорю, возьми!
– взбеленился кок.- Мне и в ватнике хорошо. Не возьмешь- Костю накрою. Ему, видишь, нужнее.
Механик вытащил из-под подушки сверток, разорвал шпагат и, сбросив на пол байковые одеяла, накрылся ватным.
В кубрике стало тихо.
Никто не мог оторвать глаз от койки механика. Она показалась вдруг частицей другого мира, того, где из кранов струится пресная вода: где можно лить ее на спину, на голову и затылок: пить, пить, пить, пока не почувствуешь тяжесть в животе: где женские руки расстилают на кроватях прохладные хрустящие простыни: где обед, даже самый дрянной обед, все-таки не состоит из одной баланды. В плохо освещенном кубрике одеяло казалось жарким, темно-вишневым, словно впитавшим солнечное тепло, как вбирают его за лето упругие, зрелые, с темной искрой, вишни.
Петрович осторожно провел ладонью по одеялу и сказал:
– Да-а…
Равиль свесил голову с верхней койки и завороженно глядел на волнистую, блестевшую на сгибах поверхность одеяла. Кок презрительно отвернулся. Виктор не отрывал глаз от дяди Кости: дома на большой родительской постели, увенчанной грудой подушек, под тонким покрывалом лежало точно такое же одеяло. Там все было под стать одеялу: высокое, в резном дереве, зеркало, никелированные шишки на спинке кровати, радужные половики на крашеном полу, солнце, пронизавшее даже плотные листы фикуса. Но здесь?.. Что ни говори, а дядя Костя - человек! Хозяин!
– Гостинец испорчу,- прошептал механик, и вздохнул.- Эх, люди, люди!.. Ни сердца у вас, ни фантазии… Не умеете чуток вперед заглянуть. Спасут нас, даже теплого одеяла не будет…
До вечера никто не тревожил его. Потом стали резаться в «66», и он сам усадил Виктора на койку, прямо на шелковистую обнову.
Работа над новым парусом подвигалась медленно, она отняла целую неделю. Зато Петрович наконец уверовал, что Саша хорошо знает парусное и такелажное дело, а Виктор и Равиль кое-чему научились у него: перекладину, к которой крепился парус, они называли теперь реей и уже не путали оттяжки реи с пеньковыми шкотами.
– Ты смотри, учись,- втихомолку, не без важности говорил Виктору Саша,- я старше тебя и раньше свалюсь… Чтоб знал, как с парусом обращаться. Нам непременно надо катер назад привести.
Виктор не возражал, хотя в глубине души и считал, что Саша форсит, пользуясь случаем подчеркнуть свое старшинство, свое морское превосходство: учись, мол, Витя, у взрослых, маракуй! Жизнь входила в свою колею, тряскую, неудобную, но все же размеренную колею. Оставшиеся продукты разделили на сорок пять дней. «Полтора месяца - не шутка,- решил Виктор. Ясно, что за такой срок их найдут.- Зря темнит Саша: все останутся живы…»
По ночам свет коптилки вырывал из темноты стол, три верхние ступени трапа и небольшую часть жилой палубы. Он растворялся где-то у матросских коек, пропадал за печуркой в носовой части кубрика. Чугунку на ночь гасили: на катере оставалось мало топлива.
Смолкало сердитое клокотание воды в опреснителе, потрескивание щепок, шипение капель, падавших с мокрой одежды матросов на раскаленный металл, гудение воздуха в вытяжной трубе.
Ночь приносила новые звуки. Случалось, что при тихой погоде Петрович напевал в рубке песню о двух Варьках. Ему не спалось, и он чаще других стоял по ночам у штурвала. Жалел молодых ребят, для которых ночной сон был так важен, жалел и себя, боялся бессонных часов, полных дум, тревог и табачного голода.