Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Пространство палубы между рубкой и фальшбортом так узко, что команда, вызванная наверх на торжественный подъем флага, выстроилась впереди рубки, лицом к парусу. Послышалась неброская, будничная команда старпома:
– На флаг и вымпел - смирно-о!
Четверо моряков замерли в коротком строю, расставив для упора ноги чуть пошире того, что разрешала команда «смирно»: механик, кое-как соскобливший жесткую щетину со щек и подбородка: кок, забавно запрокинувший голову, как всегда в торжественных случаях: Равиль, не сводивший глаз с довольного лица Виктора в рубке: Саша, спокойный, чуть хмурый, всем своим напряженным телом ощущающий движение катера.
Кок неотрывно смотрел на клотик. Не пройдет и минуты, как там, выскользнув из-за паруса, появятся треугольник вымпела и красный флаг. «Пора бы и привыкнуть!»-осаживает Коля самого себя, взволнованно подергивая губами.
Этот флаг осенял его детство, детство Коли Воронкова -худощавого, голенастого мальчика с окраины Петрограда. Он родился в 1908 году и мальчишкой произнес у красного знамени клятву на верность делу Ленина., Потом началась трудная жизнь: он оступался, очень рано решил, что «человека из него, не выйдет», а вот уже тридцать лет честно служит родине в шинели солдата, в брезентовой робе моряка, у раскаленной топки краболова и у маленькой чугунки заблудившегося в океане буксирного катера. И всю его жизнь красное полотнище с ломающимися в складках буквами «СССР», с серпом и молотом трепещет над ним, неотделимое от праздников, от трудов, от крови, пролитой за свободу родины. Всякий день утром и на заходе солнца, при подъеме и спуске флага, он, запрокинув голову, смотрит, как вползает флаг на верхушку мачты. В эти минуты он вспоминает Ленинград, думает о своих близких, умерших в дни блокады. У его отца, старого мастера с Охтенской судостроительной верфи, было землисто-серое, иссеченное мелкими морщинами лицо. Почему-то и оно и маленькое, в ярком румянце, лицо матери для Коли навсегда связались с красным знаменем. Может быть, оттого, что когда он в последний раз помахал им рукой с высокого борта транспорта, уходившего из устья Невы второго мая 1938 года, красное майское полотнище полоскалось прямо над их обнаженными седыми головами… Может быть!..
Катер сильно мотнуло, Равиль едва устоял. Саша и кок положили ему руки на плечи, и в ответ парень доверчиво охватил здоровой рукой спину кока. Тому показалось нескладным, что вот они трое стоят так тесно и дружно, а механик в одиночку пытается сохранить равновесие. И он обнял за плечи Костю.
Теперь они стояли уверенно, не боясь качки, ощущая, как один человек, штормовой бег стального суденышка.
В этот миг и решился, кажется, давний опор Коли Воронкова с самим собой. Ему не привыкать,- он всегда поступал нескладно, но редко каялся. Все улаживалось, повсюду находились стоящие люди, хорошие товарищи. Он по договору ехал на комбинат кочегаром. В пути, на перегоне, встретился ему «Ж-257». Команда пришлась по душе. На катере не было повара. «Будешь коком?» Поразился: «Что вы, хлопцы, я сроду не куховарил!..» Потом подумал: там уголь и здесь уголь, там печь и здесь печь. «Ладно. Только уговор: не скулить, что наварю - кушать.- Добро?..» Ребята обрадовались, купили ему костюм, кепку, сапоги - в счет будущих благ. И, главное, терпели его адскую кухню. Поначалу, правда, бывало так, что заговорят ему зубы - и всё за борт. Сытый человек переборчив, ему не о чем тревожиться - чего сегодня не доел, доберет завтра. Вскоре Коля Воронков научился варить холодец, супы разные, каши ароматные, рассыпчатые. Много ли времени прошло с той поры, как он завязал на спине тесемки поварского передника, а вот поди попробуй, вырви его нынче из этого накрепко слитого строя! Кок жарче прежнего надавил руками на плечи товарищей и шепнул громко:
– Живем, ребята!
За стеклом рубки улыбающееся лицо Виктора. Форменная фуражка, надетая по случаю праздника, сбита на затылок, глаза так и бегают по короткой шеренге. Видно, ему и штурвал держать лестно и сюда, к ним, хочется- стать рядом, ощутить согласное напряжение всех мускулов тела.
Петрович сам стоит на фалах флага и вымпела. Не снимать же ему для этого людей, кто же тогда встретит в строю торжественный подъем флага?
– Смирно, флаг поднять!
– негромко командует старпом самому себе и равномерно подтягивает фалы, чтобы флаг и вымпел одновременно остановились, затрепетав, на клотике.
Вот уже красное полотнище, рванувшись вперед, заполоскалось повыше паруса, а рядом бело-зеленой стрелкой трепещет вымпел.
Виктор задрал голову, но увидел только глухой потолок рубки. Нет, лучше уж смотреть в глаза людей…
Флаг и вымпел подняты.
Шторм крепчает, и мачта гудит, натягивая в струну стальные оттяжки. Катер спешит на северо-запад, пока сердитый ветер подгоняет его к дому, к русским родным берегам.
Снова полнится океан грозным шумом, глухим ропотом задыхающихся в беге волн.
– Вольно!
– командует старпом.
Люди еще несколько мгновений стоят, тесно прижавшись друг к другу.
Теперь это напоминает крепкое мужское объятие - на верность.
Праздничный ужин начался в семь вечера. Съели по две миски баланды, вдоволь напились и легли.
Долго не могли заснуть. Вспоминали новогодние вечера, оркестры, яркие огни, родной дом. Но разговор то и дело переходил па еду, и оказывалось, что в былое время люди только и думали о том, как бы получше да посытнее накормить их, а они не умели ценить этого… Чего только не оставалось на праздничных столах!
Виктор пробовал заговорить о богатой охоте в Уссурийском крае и тоже свернул с охоты на тяжелые сумки охотников, с прихваченными из дому припасами: копченой колбасой, салом, крутыми яйцами…
Катер сильно кренило. Похоже было, что океану надоело возиться с упрямым суденышком и он решил затолкать его в темную свою бездну.
Саша слез с койки, натянул сапоги: надо убрать парус, ветер крепчает…
– Интересно,-проговорил Виктор,- кто-нибудь на комбинате вспомнит нас? Выпьют там за нас или нет?
Саша сказал убежденно:
– Скоро вся страна выпьет за тех, кто в море. Значит, и за нас!
14
Штормовой ветер гонит над Парамуширом снежные заряды. Во мгле безлунной новогодней ночи трудно различить, бушует ли метель или это ветер срывает снег с окрестных сопок и швыряет им в подслеповатые оконца домов. Северный ветер с воем несется вдоль острова, протирая, как наждаком, прибрежные скалы, вершины сопок и крыши домов.
Навалившись плечом, Аполлинарий открыл дверь радиостанции, вышел на крыльцо, подставив ветру защищенную дохой спину. Глубоко вдохнул морозный, насыщенный снежной пылью воздух и накинул тяжелый замок на стальные скобы.
Уходя, он погасил в аппаратной свет. Внутри оставалось тепло, охраняемое войлоком дверей, двойными рамами окон, сухими венцами сруба. И все же старому алеуту казалось, что вместе со светом из дома ушла жизнь: окна смотрели на океан мертвым, незрячим взглядом.
…Кончилась поисковая страда.
С первого дня нового, 1954 года жизнь вернется в привычную колею. Часы приема и часы передач. Точный, размеренный график жизни. В 17.00 в аппаратную будет приходить Рапохин, директор рыбкоопа, хромоножка-главбух с низким мужским голосом или еще кто по вызову и будут спокойно переругиваться с начальством через гудящий океан, через Охотское и Японское моря…
Вчера еще ему не было прохода ни в конторе комбината, ни в столовой, ни в мастерских «Подгорного». Где бы он ни появлялся, его окружали люди, засыпали вопросами: «Какие новости?», «Есть ли сведения от «СРТ-392»? Нет? Жаль…», «И Готовский молчит?», «Этот молчит, молчит, а потом как ахнет,- всех удивит!», «А Ермаков? Ермаков везучий, в пятьдесят втором он как раз и нашел терпевшего бедствие китобойца», «Что говорят вояки?», «Если ребята живы, вояки найдут, хоть под водой, а найдут!..»
Старый алеут охотно вступал в разговоры. Почему не потолковать с людьми на досуге?! У них неспокойно на сердце, можно подумать, что у каждого на этом маленьком суденышке брат, или сын, или самый близкий друг…