Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Нащупав рукой трос, прикрепленный к столбу у крыльца, Аполлинарий стал не спеша спускаться. Стертые торбаса скользили по снегу, но он удерживал равновесие, крепко держась за трос.
…Да! Хороший обычай у большого разноликого народа, с которым вот уже тридцать лет как сроднился и сам Аполлинарий: думать и заботиться друг о друге. Трудно было бы без этого жить на свете.
Старик произнес за свою жизнь не слишком много слов. Чаще молчал, посасывая трубку, прислушиваясь к жужжанию зуммера и сухому пощелкиванию в наушниках. Но он любил размышлять, а размышления оживляют прошлое.
Мальчишой отправился он с отцом на отлов каланов - морских бобров. В те далекие времена их было много у берегов острова Медного. Американская паровая шхуна доставила на остров, в бухту Преображенского, агента могущественной тогда аляскинской зверобойной компании «Гутчинсон и Кооль». Американец предложил хорошую плату за каланов. Не зная, что правительственный контракт с компанией не возобновлен, алеуты отправились на байдарах к рифам, темневшим в нескольких милях от острова. Налетел ураганный ветер с юга, байдары разметало и унесло на север и северо-запад в направлении острова Беринга. Только он один, подросток Аполлинарий, вернулся в поселок: он замешкался с выходом, его байдара не успела отойти далеко, и ее прикрывал от ветра гористый берег.
Агент молча выслушал рассказ смуглого мальчишки. От души рассмеялся, когда понял, что тот просит его развести пары и выйти в океан на поиски отца. К вечеру агент ушел из бухты, и на памяти Аполлинария больше в этих местах не появлялся.
Аполлинарий провел ночь на берегу, прислушиваясь к грохоту прибоя, к противному птичьему крику шмыгавших вокруг песцов. Две недели переменные ветры пенили океан вокруг Медного, никто и подумать не мог о поисках пропавших промышленников. Жизнь пошла своим чередом, о них вскоре забыли, и когда в Преображенское вернулись двое - двое из девяти!
– чудом спасшиеся на отмелях острова Беринга, в бухте Командора,- их без лишних слов приняли в круг живых. Каждого в ту пору донимала своя забота…
Кончился крутой спуск. Под ноги легла плотная, припорошенная снегом дорога.
Старик не торопился. Он шел даже медленнее прежнего, вялой, шаркающей походкой. О, будь у него в кармане пиджака другая радиограмма, повеселее той, которую десять минут назад передал Владивосток, он сломя голову помчался бы к ярко освещенной конторе китокомбината. Уж он стал бы на свои заброшенные, запыленные короткие лыжи и мигом подкатил бы под освещенные, праздничные окна. А с тем, что он несет сейчас сослуживцам, можно и не спешить…
Заезжие любят называть здешнюю жизнь трудной. Очень трудной. Аполлинарию не раз хотелось вступить в спор, но, помедлив секунду-другую, он делал глубокую затяжку и проглатывал вертевшиеся на языке слова. Чтобы спорить, надо много повидать на своем веку. А что он видел? Остров Беринга, деревянный крест на могиле командора, остров Медный, извивающийся в океане подобно гигантскому гранитному червю, рифы, покрытые арами и красноклювыми тенорками, многотысячные стада котиков, их беспокойные, неумолчные лежбища, океан, волну да еще Камчатку и несколько северных островов Курильской гряды. Немного! Лучше уж ему помолчать. И Аполлинарий, сжав губы, выпускал две голубоватые струйки дыма из широких ноздрей.
«Трудная жизнь!.. Трудная жизнь… - думает старый радист.
– А по мне, нет жизни лучше. Только бы побольше хороших новостей. Ради хороших новостей я бы сутками сиживал в аппаратной…»
Когда Аполлинарий был помоложе, он часто расспрашивал людей о юге. Удивлялся, слушая их, молча пожимал плечами. Уж он-то знает цену солнцу! На Командорах случались годы, когда оно всего несколько дней пылало в высоком, обычно затянутом туманом небе. И здесь, на Парамушире, оно не слишком ласково. Но всякий день жаркое, палящее солнце, нагревающее даже воды больших морей, - что же в этом хорошего? Вот когда солнце приходит на смену пурге, леденящим ветрам, каленому морозцу, тогда только и ценишь его по-настоящему. Надо прежде вдоволь надышаться студеным, покалывающим гортань воздухом, налюбоваться мягкой белизной заснеженных сопок, привыкнуть к грозному реву зимнего океана… Да и что хорошего в нагретом, теплом море? Такого моря Аполлинарий даже представить себе не мог…
Скоро полночь. «Подгорный» безлюден. У здания амбулатории мелькнула и скрылась-одинокая фигура. За четверть часа до полуночи каждый прилаживается к новогодней чарке. В конторе комбината и его ожидает место за общим столом.
Окна конторы, залепленные снегом, светятся, как добела раскаленный металл.
Старик медленно бредет вдоль длинного барака. Вот и окна бухгалтерии. Оттуда доносится шум и смех, приглушенный двойными рамами. Аполлинарий счищает варежкой снег со стекла и заглядывает внутрь. Так и есть: все уже сидят за составленными в ряд столами, накрытыми белыми простынями. На столах бутылки спирта, шампанское, хлеб, вспоротые банки консервов, рагу - смесь гречневой каши-концентрата с распадающимся на волокна консервированным мясом. Рапохин и Климов стоя толкуют о чем-то. Климов улыбается и похлопывает директора по плечу.
Старику хочется в контору, в человечье тепло. Оленья доха хорошо греет старое тело, а согреть его изнутри и того лучше.
Покряхтывая, он переминается с ноги на ногу. Затем, расстегнув доху, достает из кармана радиограмму. Может, в аппаратной, в одиночестве, новость показалась ему слишком мрачной? Снежинки набрасываются на бумагу, как пчелы на потревожившего их человека. Старик ворчит, смахивает с радиограммы снег и, шевеля губами, перечитывает ее, поспешно сует бланк в карман, теснее запахивает доху. Он не тронется с места, покуда -сослуживцы с легкой душой не встретят Новый, 1954 год. Ни к чему без особой нужды портить людям праздник. Пусть взыскивают с него потом, но он еще потопчется под этими окнами. Ему не двадцать лет, может и потерпеть!
Постукивая на ходу ногой о ногу, Аполлинарий несколько раз прошелся вдоль стены. Когда часы показывали без двух минут двенадцать, он снова остановился у того же окна.
Рапохин в одной руке держит стакан, другой указывает на свободное место между собой и Катей. Девушка недоуменно пожимает плечами, но вот к ней подходит хромоножка-главбух и усаживается на место Аполлинария. Все почему-то рассмеялись.
Обида сводит губы старика. Можно бы и не занимать его место. Ведь это ради них стоит он сейчас на собачьем ветру…
«Теперь уж не к чему торопиться,- решает огорченный Аполлинарий.
– Новый год встретили без меня, проживут без меня еще чуток…»
Если он войдет сейчас, когда люди сидят за столом, каждый увидит, как он подойдет к Рапохину, как передаст ему радиограмму, как переменится директор в лице. Лучше дождаться, когда они встанут из-за стола, перемешаются в хмельной праздничной сутолоке.
Пусть себе спокойно пьют и едят, он подождет!
А ветер напирает сильным плечом, норовит прижать старика к окну, будто хочет вдавить его внутрь, разоблачить перед всем честным народом его хитрость. «Ну-ну,- сердится Аполлинарий.- Рад, что силен, и потешаешься над стариком.,.»