Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
– При чем здесь татарин?
– негодует Саша.- Ты это брось, у нас такого сроду не было. Спрашивали мы тебя, кто ты, когда брали на катер? Ну, демобилизованный, плотник, хороший парень… Или кто-нибудь обидел тебя за национальность? Ты хоть один факт скажи!
Равиль угрюмо молчит. Ему нечего сказать, но Саша не может успокоиться.
– Может быть, тебе имя Роман не по душе? Так ты скажи!
– Хорошее имя,- сдавленно произносит Равиль, ему не хочется, чтобы звучное, красивое имя так неожиданно умерло.- Я на имя не жалуюсь…
Равиль с треском ломает в побелевших от напряжения пальцах толстую щепку.
В кубрик возвращается кок, он еще на трапе переворачивает ведерко вверх
– Ребята, Роман языком камбуз подмел, и соринки угольной не осталось.
Равиль молча опускает глаза, но внезапный окрик кока заставляет его вскочить на ноги:
– Черт, Роман, куда смотришь? Обед бежит!
Баланда вовсю убегала из-под крышки. Равиль в пылу разговора забыл, куда сунул тряпку, он хватает кастрюлю голыми руками и, оступившись, выпускает из правой руки скользкую ручку. Кипящая баланда заливает руку от локтя до кисти.
Все вскрикивают. Припав на колено, молчит лишь один Равиль. Левой рукой он так сильно сжимает пальцы правой, будто хочет раздавить их. Рот открыт в беззвучном крике, а глаза с мукой смотрят на багровеющую руку: на нее лег кипящий тресковый жир.
Саша мечется по кубрику. Присыпать содой?
Где-то у них должна быть сода. Но точно ли помогает она в таких случаях? Прежде всего надо обтереть руку, не дать жиру впитаться.
Он достает из своего рундука чистое полотенце.
– Держись, Роман, больно будет…
Равиль медленно поднялся с колена, скрипнул зубами и решительно протянул руку.
– Давай!..
Саша старается легко касаться ошпаренной руки, но к вафельному полотенцу вместе с жиром клочьями пристает кожа Равиля, пятнами проступает кровь. Сцепив зубы, Равиль молчит.
– Ишь ты!
– удивляется кок.- Я бы благим матом орал, на берегу услыхали бы…
Ошпаренная и словно освежеванная рука кровоточит. Саша рвет на три полосы простыню и плотно бинтует руку.
В суматохе никто не заметил, как дядя Костя встал с койки, зашнуровал ботинки, надел стеганку.
– Сюда ложись,- он указал Равилю на свою койку.
Но Равиль только покачал головой. Казалось, стоит разжать челюсти, и из нутра непременно вырвется крик, а кричать Равиль не хотел. Виктор помог ему забраться наверх.
Очень больно руке. От нее жар волнами ударяет по всему телу. Равиля знобит. Его темная голова тяжело лежит на подушке. Но душевная горечь ушла. То ли ее спугнула заботливость товарищей, то ли прогнала острая, режущая боль… Равилю кажется теперь, что обожженная рука - это наказание за горячность, за обидные для команды мысли. Вспомнилась армия: казарменная жизнь, стриженые головы его веселых однополчан, вспомнилось и то, как он, отслужив срок, приехал на Курилы в линялой солдатской гимнастерке, с целым набором значков отличника боевой подготовки под старым бобриковым пальто. Жаловаться ему не на что - встретили просто, как встречали и опытных мастеров, а что он умел? Разве что научился немного плотничьему ремеслу в армии, когда рубили в Прикамских лесах бревенчатые казармы.., Жизнь на Парамушире еще не оставила глубокого следа, больше вспоминался материк, татарская деревня на высоком овражистом берегу Волги, детский дом, в котором он вырос, армия. А стоило ему подумать о «Подгорном», как перед ним возникало бледное, участливое лицо радистки Кати, которая оформляла ему профсоюзный билет. Широкое, нежное лицо и такие сухие, легкие волосы, что при взгляде на них Равиль физически ощущал тяжесть своей жесткой шевелюры. Все казалось в Кате красивым: и толстоватые мочки ушей, и считанные, как приметы, оспинки, и тонкие складки на ее матовой
Жар сменялся ознобом. Ослабевшее тело лихорадило. Равилю казалось, что его трясет на койке точно так, как трясло в вагоне при спуске с Яблонового хребта на пути во Владивосток. «А ребят без обеда оставил…» - огорченно пронеслось в голове Равиля, он заметался на койке, хотел что-то сказать, но не смог - наступил лихорадочный бред.
Механик прошел на корму, отдраил люк машинного. отсека и спустился вниз. Отсек встретил его пронизывающим холодом и незнакомой, враждебной тишиной. Механику почудилось в этой тишине настороженное ожидание, будто оба движка и двенадцативольтная динамомашина жаждали прикосновения его рук, ждали, что он, отступник, снова вдохнет в них жизнь. В бункере над «мертвым» слоем соляра еще плещутся несколько десятков полезных килограммов горючего. Машины не могут не знать этого, их не обманешь! Дядя Костя виновато потоптался у большого двигателя, положил руку на шероховатый кожух и тотчас отдернул ее, ощутив злой мертвящий холод.
Сняв с петель тяжелый огнетушитель, механик с грохотом поволок его на палубу и кликнул Колю Воронкова. Надо с кем-нибудь посоветоваться, прежде чем идти к Петровичу за разрешением разрядить огнетушитель. С усилием поставил огнетушитель на попа и присел на световой люк машинного.
– Хочу новый опреснитель сделать, - сказал он коку, поглаживая рукой корпус огнетушителя.- Это получше кастрюли будет.
Они сидели, как в прежнее, доброе время, когда у катера выдавалось несколько свободных часов на рейде и в погожий, солнечный денек с палубы можно было видеть все, что происходит на берегу, и даже узнавать снующих там людей. Сидели, широко расставив ноги, чуть сгорбившись, поплевывая за борт.
– Он, верно, войдет в чугунку?
– механик постучал порыжелым носком ботинка по огнетушителю.
Кок прищурился.
– Впритирку. Хорошо придумал, Костя.- Посмотрел на осунувшееся за дни болезни лицо механика: на его лбу выступали крупные капли пота.- Тебе, пожалуй, вылежать надо, рано поднялся. Сами справимся…
– Хватит,- невесело сказал дядя Костя и привалил к левому плечу огнетушитель, будто испугавшись, что кок станет его отнимать. Затем вдруг улыбнулся.- Это что же получается? Два татарина на катере и оба лежат!
Кок резко повернул к нему сердитое, с глубоко вырезанными ноздрями лицо.
– Ты что - смеешься?
– Когда ты в камбуз уходил, Равиль сказал, что ты не веришь ему потому, что он татарин.
– Я ему морду набью!
– Равиль посильнее тебя, невыгодно будет, уж лучше на меня налетай, смешнее выйдет. Два петуха… Перья полетят - молодым весело будет… А?
– Он положил руку на худое, колючее плечо кока и заглянул в его озабоченные глаза.- конечно, Равиль это сгоряча, от обиды, молодой же…- Он глубока вздохнул.- А у меня, Коля, руки по делу соскучились. Придем на «Подгорный», сам ремонтировать катер буду, в отпуск не пойду. Так решил. Баллер расклепан, барашки никуда не годятся, в машинном у нас вода, скора ржаветь начнем. Я вот думаю семью забрать, дом в «Подгорном» поставлю, хозяйство заведу. Тут места хо-орошие.
– Курорт!
– съязвил кок.
– Травы я такой нигде не видал. У нас под Астраханью в июне, глядишь, повыгорит все, продохнуть трудно. А здесь чего, жить можно. Видал, в Северо-Курильске какие коровы?!
– Молочка захотел?
– Детей, видишь, люблю,- глуховато сказал дядя Костя.- Сорок лет по земле хожу, а одна дочь у меня. Мне б сына, чтоб была с кем в баньку сходить,- он тихо рассмеялся,- спину на старости лет подраить.
Кок насупился.
– А мне бы табачку покрепче,- сказал он резко,- а лучше махорки. Жить можно было бы!