Трезуб-империал
Шрифт:
— Лекция о Бодлере, между прочим, — Дзюба сделал многозначительную паузу. По лицу столичного гостя было видно, что в его мире сыщики и Бодлер несовместимы. — Это мое хобби, — не дождавшись реакции, Валентин Александрович благодушно улыбнулся. — Я имею в виду, Бодлер. В зале сидело человек тридцать, не говоря уже о Самойловиче из общества «Знание», который так трясся над моим гонораром, что чуть собственный кошелек не потерял. Разошлись около трех. Мог я за час доехать из Киева до этой дыры? Никак не мог. Так что, увы…
— Не обязательно лично присутствовать, — равнодушным тоном, будто обсуждая отвлеченную теоретическую проблему, заметил Сквира. — Найти сообщника, спланировать грабеж,
Дзюба перестал жевать.
— О-о! — наконец закивал он. — Вполне, вполне… Жаль, думал остаться вне подозрений. Впрочем, подогревает кровь…
Откуда-то из полумрака появилась официантка. Сквире она дала меню, у Валентина Александровича забрала опустевшие тарелки и исчезла, бросив напоследок:
— Сейчас будет горячее.
Капитан взглянул на цены и понял, что заказывать ничего не будет. Для приличия поводил немного пальцем по строкам, но, кроме кофе, «натурального, молотого», ничего выбрать не смог. Тридцать копеек. Можно пережить.
— Часто вы… ну… бываете в Володимире? — проклятый барьер в мозгу не давал нормально говорить. Из-за цен он так разволновался, что ли?
— В Володимире?.. Ах да, в этом городке! Я тут в первый раз. Знаете, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на… гм…
— А чем, собственно, вы занимаетесь, Валентин Александрович?
— Я художник. Причем признанный, что намного приятнее, чем непризнанный. Пишу или для славы, или для себя, или за деньги.
— Это все разные жанры?
— Жанры? — расхохотался мужчина. — Жанры? Вы великолепны! Хотя, конечно, можно сказать и так. Впрочем, нет, жанр у меня один — городские пейзажи. Просто для денег я пишу Андреевскую церковь. Конвейерным, так сказать, способом. Для славы — стройки пятилетки…
— А для себя?
— А для себя — городские дворики. Вот представьте: дом дореволюционной постройки. Кладка уже кое-где потрескалась, трещины в штукатурке, плющ разросся. Во дворе, в тени, на скамеечке, сидят две женщины, пожилая и помоложе, и наблюдают за попытками маленького мальчика затащить обратно домой огромную лайку, их общего любимца. Эту картину я буквально вчера закончил. Каково?
— Должно быть красиво…
— Не то слово! — загремел Дзюба, откидываясь на спинку стула. — Это гениально! Уж вы мне поверьте, я эту картину видел. Только за это никто не заплатит. Никто! — Он покачал головой для убедительности. — Отличный сюжет, хороший свет, удачная композиция… Как будто это главное! — Дзюба огляделся, приглашал в свидетели невидимую аудиторию.— Это Поленов мог заниматься светом. Мне же нужно думать о том, как заработать на масло к хлебу насущному. А для этого приходится дружить с целым миром. — И назидательным тоном добавил: — И пить по ночам со всякими самойловичами. Думаете, Айвазовский мог позволить себе ловить свет? Парень из семьи львовских армян, оказавшийся в только что завоеванном Крыму! Вы полагаете, эти идиоты смотрели на свет в его морских волнах? Нет, они смотрели на его нос, на его армянский нос! — Дзюба сердито засверкал глазами. Лицо его раскраснелось. — Конечно, они посмотрели на его волны и увидели свет! Или сделали вид, что увидели. Но потом, потом, когда деваться уже было некуда!.. Или Репин! Вполне взрослый, самостоятельный человек. Только вот незадача — приехал из украинской провинции, из городка в Малороссии, который и на карте-то не найдешь. Думаете, они на композицию смотрели? Они его выговор обсуждали!
Похоже, столичный художник свернул на свою излюбленную тему и останавливаться не собирался. Но едва он опять открыл рот, Сквира его перебил:
— Значит, вы пьете с целым миром…
Валентин Александрович запнулся.
— Это да, — неуверенно согласился он.
— А мальчик с собакой — это что-то из вашего детства?
Дзюба кивнул и вдруг стал декламировать:
— Средь шума города всегда передо мной
Наш домик беленький с уютной тишиной…
В окне разбитый сноп дрожащего потока;
На чистом пологе, на скатерти лучей
Живые отблески, как отсветы свечей .
— Бодлер? — уточнил Северин Мирославович.
— Бодлер, — снова кивнул Дзюба и замолчал, задумчиво глядя перед собой. Потом вздохнул и добавил: — Я написал эту картину для себя. Никому не продам. Точка. Как бы ни просили. — Он наблюдал, как к их столику приближается официантка с подносом. — Впрочем, никто и не попросит. Где им понять! Братья по цеху, эти бездарные завистники, конечно, поахают. А куда им деться! Пару раз свожу картину на вернисажи. И все. Покупатели такие сюжеты не замечают. Оно и понятно — какой-то двор, какие-то люди. Кому это нужно!
Перед ним появилась тарелка с антрекотом.
— Мне кофе, — обернулся к официантке Сквира. — Я не голоден.
Женщина молча забрала из его рук меню и ушла.
Дзюба испытующе посверлил капитана взглядом. Потом стал резать кусок мяса.
— Знаете, Орест часто бывал у меня на Дзюбинских раутах, — произнес он уже совсем другим тоном. — Был их украшением. Жаль, что умер…
— Что за рауты? — осторожно спросил Сквира.
— Это еще мой отец начал, — Валентин Александрович весь надулся от гордости. — Собирал всех друзей, знакомых, знакомых знакомых, поил их чаем и читал свои стихи. — Он пригладил шейный платок, и его пальцы наткнулись на каплю капустняка. Дзюба покосился на собеседника, сорвал платок с шеи, смотал и спрятал в карман. — Я поэтом не стал, свои стихи читать не могу, так как не имею. Зато могу часами цитировать Бодлера. Он божественно звучит на французском. Я долго считал, что именно это и привлекает моих гостей, пока не понял, что рауты нужны им просто для того, чтобы решать свои вопросы. Это, конечно, покоробило мое самолюбие, но зато дало ключ к сбыту картин. Теперь я меньше читаю Бодлера и чаще демонстрирую Андреевскую церковь со своего конвейера…
— Орест Петрович заходил на ваши рауты тоже для того, чтобы решать вопросы?
— Конечно! Вы думаете, он мог бы отличить Бодлера от де Эспронседы? Или восхититься глубиной лессирующего пигмента? Его интересовали только мои гости!
— Для пополнения коллекции?
— А для чего же еще!
Сквира с подозрением уставился на Дзюбу.
— А вы ведь тоже нумизмат?
— Естественно, — загоготал тот. Он как раз намазывал масло на хлеб, и руки его заходили ходуном. — Только не «тоже»! Я нумизмат сам по себе! Коллекцию я унаследовал от отца. Сколько себя помню, вокруг меня всегда были монеты, коробки, альбомы. И разговоры велись об аверсах и реверсах, поверхности, детализации, окислах, сохранности поля. Это сыграло со мной злую шутку…
Сквира молчал, продолжая глядеть на Дзюбу. Тот пожал плечами.
— Я пришел в нумизматику, так сказать, по отцовским стопам. У меня, грубо говоря, не было выбора. Это сказывается, когда нужно побороться за какую-нибудь монету. Я ненавижу рисковать. Не люблю обмениваться, предпочитаю покупать. А у таких бойцов, каким был Орест, внутри горит огонь. Они избрали, сами избрали нумизматику. Свободный выбор взрослых людей, которые соприкоснулись с монетами и стали их поклонниками. Конечно, такие люди далеко не столь рассудительны, как я. А в нумизматике это важно — не быть рассудительным…