Трезуб-империал
Шрифт:
— И чем кончилась та история? — капитан вновь повернулся к фотографу.
— Черте чем! Генка у меня сидел и что-то канючил. Рева обиделся и ушел. Очередь бунтовала. И для всех крайним, вы удивитесь, был я! Потом я Ореста Петровича встретил в городе, все объяснил, извинился. Он понял, оттаял. Спустя какое-то время пригласил меня на празднование своей новой награды, престижного нумизматического приза.
— Но вы и до этого у него дома бывали?
— Ну, как не бывать! Я фотографировал монеты Ревы много лет. Плюс ему нравились натюрморты, которые я иногда пишу. Так что да, Орест Петрович,
— А откуда вы знаете Рыбаченко?
— Так мы с ним в одной школе учились! В разные годы, конечно…
Квасюк похлопал себя по карманам и вытащил пачку «Винстона». «Двадцать рублей на базаре. А может, и все двадцать пять», — отметил Сквира.
— Пойдем, покурим? — предложил фотограф.
Они прошли через студию и оказались в холле для посетителей. Там все еще никого не было, кроме приемщицы.
— Мы сейчас, — сказал ей на ходу Квасюк. — В проявочной вдвоем не выживешь…
Девушка кивнула. Взгляд ее больших глаз снова на мгновение замер на Сквире.
Капитан и Квасюк вышли из ателье и остановились под старым дубом у входа. Светило солнце. Вокруг царили спокойствие и безмятежность. Несколько прохожих неспешно прошли мимо.
Квасюк протянул капитану пачку сигарет. Сквира покачал головой. Фотограф закурил. Вместо тривиальных спичек он использовал импортную одноразовую зажигалку.
— Говорят, с тех пор Рыбаченко… ну… разбогател? — продолжил расспросы капитан.
— Это да! — хмыкнул Квасюк. — Везет же некоторым!
— А откуда у него… э-э-э… деньги?
— Родители, наследство бабушки… — Он затянулся, медленно выпустил дым. И добавил, посмеиваясь: — Генка говорит, что сделал научное открытие…
— А где Рыбаченко бывает? Где его можно найти?
— Вон там! — фотограф махнул рукой в сторону видневшейся вдали центральной площади. — Гастроном, вино-водочный отдел.
— А если его там нет?
— Тогда он с какой-нибудь девушкой, — пожал плечами Олег Сергеевич.
Невдалеке раздались звонкие детские голоса. Пионеры парами заходили в расположенный поблизости кинотеатр. Вокруг них суетились двое вожатых, тоже в пионерских галстуках. По-видимому, кинотеатр им. Т. Г. Шевченко давал сегодня что-то патриотическое, обязательное для просмотра.
Квасюк затянулся, стряхнул пепел на землю и выпустил дым через нос.
— Никак не научусь кольца ртом пускать, — пожаловался он. — Говорят, девчонкам нравится. Вам легче — еще больше, чем дым кольцами, девчонки любят военную форму… — Он махнул рукой какой-то даме, которая как раз открывала дверь фотоателье. — Я сейчас! Только докурю. Пока причесывайтесь.
Дама улыбнулась в ответ и слегка наклонила голову.
— Кстати, — вдруг оживился фотограф, — вы обязательно должны сделать портрет в форме. Я уверен, она вам идет. Представляете — огромный снимок на стенку? Для эффекта я его сделал бы черно-белым, несколько выцветшим, пожелтевшим, будто очень старым.
— Да я своим фотоаппаратом обхожусь…
— Вы шутите? Разве может домашний снимок сравниться со студийным? Это будет произведение искусства. Я не шучу. Серьезно. Поверьте! В конце концов, я же художник! Посмотрите мои работы. Нет, нет, сегодня же приходите!
— Сегодня вряд ли. Я ведь убийство расследую. Может, потом как-нибудь…
— Да, да, обязательно зайдите, — Квасюк положил ладонь на ручку двери и обернулся к Северину Мирославовичу. — Слушайте, я уже вижу, как это будет. Бравый майор отдыхает после службы… Портрет в колониальном стиле.
— Я не майор, я капитан, — рассмеялся Сквира. — И колониальный стиль вряд ли подходит советскому офицеру.
— Не страшно! — Квасюк тоже засмеялся. — Что-нибудь придумаем. Что-нибудь патриотичное и соцреалистическое.
Володимир, центральное городское кладбище, 15:30.
Сквира стоял, прислонившись плечом к какому-то старому дереву. Кора была шершавой и влажной. Наверняка потом на пиджаке останутся следы.
Над головой колыхалась густая ветвистая крона. Ветви одного дерева переплетались с ветвями другого, и сотни деревьев образовывали над могилами что-то вроде огромной зеленой крыши. В вечной тени здесь росли кусты, закрывая собой оградки, кресты и полустертые надписи.
В дальнем от главного входа конце центральной аллеи виднелся холмик свежевырытой земли. Будущая могила Ревы.
Было пустынно, одиноко и холодно. Вечная сырость города здесь превращалась в физически ощутимую влагу. Где-то далеко, наверное, кварталах в трех-четырех отсюда, звучала траурная музыка. Она медленно, еле уловимо приближалась, но все еще была тихой, едва различимой.
Зажатое со всех сторон городом, старое кладбище отгородилось от улиц и парков высокой кирпичной оградой. Оно задыхалось от нехватки места. Здесь хоронили поверх старых гробов, слой за слоем. Солидные плиты и траурные таблички несли на себе отпечатки по крайней мере семи языков и четырех религий.
На центральной аллее появился Козинец. Он был, против своего обыкновения, в свитере, надетом на рубашку. В руках держал какую-то газету. Некоторое время Василь Тарасович растерянно озирался. Потом, наконец, заметил Сквиру.
— Становитесь рядом, — буркнул Северин Мирославович, когда Козинец подошел.
Лейтенант прислонился к дереву с другой стороны. Прямо у его ног находилась ржавая оградка какой-то могилы. Среди разросшегося кустарника виднелся каменный крест, над ним грустный ангел распростер свои крылья. У основания креста было что-то написано на польском языке, но надпись давно стерлась и заросла травой.
— Чего новенького? — спросил Сквира, кивая на газету.
— Некролог в сегодняшнем номере, — ответил Козинец. — В киоске по дороге затарился.
Это был печатный орган местного горкома, горсовета и чего-то там еще. Назывался он просто и незатейливо: «Слово правды». «Четыре полосы текста — и лишь одно слово правды!» — подумал капитан, но тут же мотнул головой, отгоняя мысли, совершенно не подобающие офицеру госбезопасности.
На первой странице был напечатан портрет Ревы. Орест Петрович на фотографии выглядел серьезным и официальным. Две колонки текста сухо описывали его жизненный путь, лишь вскользь упоминая о нумизматике.