Три билета до Эдвенчер

Даррелл Джеральд

— Что с тобой?.

— Понимаю, ты никак не нарадуешься на свое приобретение, — с ангельским терпением изрек он, — но все же сделай милость, убери вторую крысу у меня из-под груди! Я боюсь пошевелиться — вдруг укусит?

Я сунул руку туда, куда указывал Боб, и, к своему изумлению, в самом деле обнаружил у него под грудью еще одну крысу. Когда я вытащил ее, она издала громкий, полный отчаяния писк и тут же затихла, лежа у меня на ладони так же покорно, как и первая. Тем временем Боб встал на ноги и стряхнул с одежды прелую листву.

— Так что же в них особенного? — спросил он. — Они что, очень редкие или как?

— Не думаю, чтобы уж очень. Просто у меня есть к ним определенный интерес. Никогда прежде не видел

живого экземпляра, — ответил я, не сводя глаз с крысы, которую по-прежнему держал в ладони.

Боб возмущенно взглянул на меня:

— Так, значит, вот как… Я, понимаете ли, не щажу живота своего, рискую схлопотать столбняк — и вот только из-за того, что у тебя к ней, видите ли, некий интерес!

— Да что ты, право! Ей-же-ей, это не из худших наших, приобретений. А главное, на всю жизнь хватит воспоминаний, как ты их ловил — шлеп, и две штуки враз! Посуди сам — многие ли могут похвастаться чем-нибудь подобным?

— Прости, но меня это не утешает, — холодно ответил Боб. — Я-то думал, что ловлю что-нибудь эдакое, что давно считалось исчезнувшим с лица земли. А то ведь эка невидаль — крыса.

— Ошибаешься. На самом деле это очень интересные животные. Вот погляди!

Боб весьма неохотно придвинулся ко мне и уставился; на крысу, по-прежнему лежавшую у меня на ладони. Это было пузатенькое существо с длинной грубой шерстью, представлявшей собой причудливую смесь желтых и шоколадных волосков. Обычный голый и тонкий крысиный хвост, маленькие уши, большие мечтательные черные глаза и густые белые усы.

— Ну и что? — сказал Боб. — Что в ней такого интересного? Крыса — она и есть крыса.

— Взгляни сюда, — сказал я.

Я провел большим пальцем против шерсти животного. Когда шерсть укладывалась на место, нетрудно было заметить, что она перемежается с многочисленными длинными темными иглами. Присмотревшись повнимательнее, видишь, что они плоские, гибкие и не больно-то острые; они скорее напоминают иглы дикобраза. Назначение этих игл так и осталось для меня тайной. Сомнительно, чтобы они служили средством защиты: во-первых, они недостаточно остры, чтобы причинить ущерб противнику, да к тому же легко гнутся. С целью разгадки тайны крысиных игл я поставил ряд экспериментов над этими животными; но сколько я ни моделировал чрезвычайных ситуаций, они ни разу не применяли своих игл ни для нападения, ни для защиты. Возможно, у иглошерстных крыс это некое средство устрашения, как у дикобразов, которые поднимают и опускают их по своему желанию — но, во всяком случае, мне его видеть не приходилось.

Вообще же у меня сложилось впечатление, что иглошерстным крысам как ни одному другому виду грызунов свойственно философское отношение к жизни. Иначе не объяснить то, с каким смирением они переносят неволю — не в пример свежепойманным крысам других видов. Они никогда не мечутся по клетке, если ты открываешь ее для уборки, а сидят себе кротко в уголке и равнодушно глядят на тебя. Если же требуется согнать крысу с места, чтобы убраться в том уголке клетки, где она сидела, она нехотя встанет и примется прогуливаться по клетке, издавая чудной жалобный писк. Но вот что показалось мне особенно странным — самым лакомым блюдом моих крыс стали ящерицы-анолисы. Обычно-то ведь лесные крысы предпочитают добычу попроще — живых кузнечиков или жуков; но я не знаю ни одного вида крыс, который дерзнул бы бросить вызов такому крупному существу, как ящерица. Скорее всего эта кровожадность появилась в неволе, ибо я не могу себе представить, чтобы такое толстое и неповоротливое существо, как крыса, могло с быстротой ящериц гоняться за ними вверх-вниз по кустам.

Но все, ребята, привал окончен подъем! Все в порядке, крысы упакованы? Тогда ноги в руки, — и вперед! Правда, путь к цели нам пересек еще один песчаный остров, но совсем небольшой и отнюдь не столь утомительный, как первый. Пройдя его, мы нырнули под сень

густого леса почти сразу очутились на большой прогалине. По ее квадратной форме нетрудно было догадаться, что тут не обошлось без вмешательства человека. Очевидно, здесь некогда была индейская ферма, впоследствии заброшенная, и теперь прогалина густо заросла низким кустарником, увитым роскошными цветами, а неподвижный, нагретый воздух колыхался лишь от взмахов крыльев множества бабочек. Последним напоминанием о том, что когда-то этот участок возделывался, служили несколько жалких банановых деревьев с гроздьями измельчавших, никому теперь не нужных плодов; деревья были едва заметны под зеленым плащом вьющихся растений, карабкавшихся по стволам в надежде добраться до солнца; поодаль стояла, утопая в кустарнике, заброшенная хижина с крышей из пальмовых листьев; сквозь эту крышу пробивались, устремляясь к небу, три молодых деревца. Когда-то здесь жили индейцы, но теперь, как нам объяснил Кордаи, они перебрались на другой берег озера. Мы пересекли эту заброшенную плантацию, утопая в густом, влажном переплетении растений, и углубились в лес по узкой сырой тропке, которая с каждым шагом становилась все более топкой. Но вот еще один поворот — и на наших глазах распростерлась долгожданная водная гладь.

Прежде я и представить себе не мог, что столь обширное водное пространство может быть таким недвижным и безмолвным. Деревья и кустарники, росшие по его берегам, отражались в воде настолько ясно и четко, что трудно было понять, где верх, а где низ; ни случайный всплеск рыб, ни даже самая легкая рябь от ветерка — ничто не смело нарушить застывший покой бурой водной поверхности. Тростники, окаймлявшие берега, деревья, даже два небольших острова посреди озера — все казалось немым и безжизненным. И мертвая тишина — не слышно даже тонкого жужжания насекомых.

Кордаи объяснил, что индейцы пришлют за нами каноэ, но прежде до них еще нужно докричаться. Мы трое — Боб, Айвен и ваш покорный слуга присели покурить, а Кордаи закатал штаны, обнажив тонкие кривые ноги, и зашел по колено в воду. Сперва он несколько раз прокашлялся, затем встал в позу знаменитого оперного тенора на прославленной сцене и издал такой пронзительный, душераздирающий вопль, что даже у невозмутимого Айвена дрогнули губы и из них выпала сигарета. Жуткий вопль пронесся над недвижною водною гладью, тысячекратно отразился эхом в зарослях тростника и в кронах деревьев, и на стадии затухания приобрел сходство с доносящимся из глубокого подвала визгом закалываемого там целого стада свиней. Я оглядел противоположный берег в полевой бинокль — никаких признаков жизни. Кордаи подтянул штаны, набрал полную грудь воздуха, завопил… Напрасный труд! Едва четвертый выкрик, прокатившись над застывшей гладью озера, затих, раздался ропот Боба.

— У меня разрывается сердце, как он дерет себе глотку! Ей-богу, больше не могу! — запротестовал он. — Отойдем-ка подальше, чтоб не слышать, а когда он наорется, то придет и скажет.

Неплохая мысль, подумал я. Мы углубились в лес и отступали до тех пор, пока голос Кордаи сделался едва слышным. Здесь мы решили посидеть и подождать. Целый час бедняга простоял по колено в воде, каждые пять минут посылая душераздирающий сигнал, пока голос у него не стал совсем хриплым и тонким, а мы окончательно не истрепали себе нервы.

— Боюсь, что там просто никого нет, — сказал Боб, не вынимая пальцев из ушей. — Если даже там кто-то и был — боюсь, от такого крика они все просто передохли как мухи.

— А может, напротив, нужно помочь ему? — предложил я.

— Ему-то?! — изумился Боб. — Ты еще будешь утверждать, что ему без нас не хватает голоса?!

— А что, если и в самом деле так? — сказал он. — Как-никак, четыре глотки будут мощнее, чем одна.

— Сомневаюсь… Конечно, попытка не пытка, но если уж индейцы не услышали его верхних нот — значит, они там все глухие от рождения.