ТРИ БРАТА
Шрифт:
Наутро староста собрал у себя десятников и сообщил, что, жалея своих земляков, он не сообщит немецким властям об их наглом выступлении против немецкой власти, но при непременном условии – чтобы ничего подобного больше не повторялось.
Десятники, как обычно при встречах со старостой, сидели с опущенными головами и молчали.
– Я постараюсь убедить представителей немецкой власти, – продолжал Бухмиллер, – что миядлерские евреи – потомственные хлеборобы, что хлеборобами были их отцы и деды, что умный русский царь еще в прошлом веке выписал из Германии опытных хозяев-земледельцев и те уже тогда научили евреев быть хорошими землепашцами. Я скажу представителям власти, что теперь потомки этих хлебопашцев могут принести пользу рейху и тем отблагодарить немцев за науку.
Произнеся эту пространную речь, Бухмиллер рассчитывал, что обещание походатайствовать за жителей Миядлера перед комендатурой и проявить заботу об их судьбах привлечет к нему симпатии подчиненных и они будут беспрекословно выполнять его распоряжения.
Но все сложилось совсем иначе: поднялась Марьяша и язвительно заговорила:
– Что ты нам рассказываешь сказки про белого бычка? Какое это имеет отношение к тому, что ты вчера набросился на Хьену и ее младенца! Ты забыл, что такое мать, а ведь и тебя мать вынянчила. Ты у нее спроси, что бы она сделала, если бы кто-нибудь напал на ее ребенка.
– Ребенок мешает ей работать, ясно? – с тупым равнодушием ответил Бухмиллер. – Для меня она не мать. Мне нужно, чтобы она убирала кукурузу, остальное меня не интересует…
Слова Бухмиллера вонзились в сердце Марьяши, как раскаленные иглы, она закусила губы, чтобы сдержаться и не выкрикнуть что-либо более оскорбительное в его адрес: она понимала, что добром это не могло кончиться. Взяв себя в руки, она подняла глаза на старосту, но едва хотела снова заговорить, как тот опередил ее:
– Только старательной работой вы можете доказать, что вы полезные для немецкого рейха люди, и только тогда я смогу защитить вас. Ну, а если вы злоупотребите моей добротой и пойдете против меня, тогда пеняйте на себя – пощады не будет! Ясно?
Бухмиллер на минуту примолк, выжидая, не скажет ли кто-нибудь хоть несколько слов одобрения, но, видя, что все застыли в напряженном, враждебном молчании, сухо, по-деловому закончил:
– Завтра на рассвете выйдете, как обычно, на работу. Номерам 18, 25, 9 и 33 приступить к пахоте, остальные номера, как и раньше, – на уборку подсолнуха и кукурузы. Номера 7 и 23 пусть свезут убранную вчера кукурузу в мой сарай. Десятникам – раздать наряды согласно моим распоряжениям. Каждого, кто осмелится нарушить мой приказ, постигнет суровая кара, – по обыкновению закончил он свои слова угрозой.
Все поневоле оставшиеся в Миядлере жители работали на полях до наступления зимы. На свежевспаханной земле там и сям появлялись к утру белые пятна инея и снега, исчезавшие вскоре после восхода солнца. На мутном небе клубились рваные облака. Травы искрились кристалликами медленно таявшего инея и, качаясь под недоброю лаской порывистого ветра, стряхивали их на землю.
В эти мрачные дни поздней осени, оторванные от родных и близких, миядлерцы все больше чувствовали себя одинокими и заброшенными. Сердце матери обливалось кровью при мысли о ребенке, с которым она рассталась в эти суровые дни оккупации. Жена тосковала по мужу, сестра – по брату, что сражались вдали от них, защищая родную землю.
Страх перед надвигающейся гибелью повис над отчаявшимися людьми, которые копошились на осиротевшей земле. И земля не давала им умереть с голоду: они питались украденными и тайком сваренными початками кукурузы или несколькими горстями зерна.
Дни становились все холодней и холодней, но с немецкой аккуратностью Бухмиллер каждое утро спозаранку собирал десятников и настойчиво требовал от них: выгоняйте людей на работу! Коченели руки, но повсюду раздавался его опротивевший окрик:
– Schneller! Убирать, убирать! Чтобы ни одного зернышка не пропало, ни одного подсолнуха не осталось в поле! Небось жрать захотите! – понукал он изможденных людей.
Все чаще и чаще голодные, измученные непосильным трудом люди стали замертво падать, не сняв очередного початка, не срезав шляпки подсолнуха, у которого настигало их беспамятство. И тут наступало самое страшное: Бухмиллер отправлял обессиленных людей в комендатуру, откуда они уже больше не возвращались.
Марьяша, Велвл Монес и Мордух Свидлер тайком, по ночам, отрывали силосные ямы, в которых они спрятали хлеб, и стали подкармливать ослабевших людей. Понемногу люди начали оживать, а самых сильных Бухмиллер и сам всячески укрывал от немцев, порой включая их даже в списки умерших, лишь бы использовать в качестве рабочей силы в своем хозяйстве.
Но оставшиеся в живых знали – их ждет та же злая участь, что и погибших земляков. Никогда еще степные ветры не выли так зловеще, как в эти студеные осенние месяцы.
В домах было холодно. Собирать курай после дня изнурительной работы не хватало сил, и люди валились на постель как попало – в нетопленных домах, смертельно усталые, они не спали, а скорее теряли сознание от изнеможения и голода.
Дни проходили за днями, складывались в недели и месяцы, не принося людям ничего, кроме невыносимых страданий. И вот однажды к концу одного из этих беспросветных дней Марьяша пришла домой, как всегда валясь с ног от усталости. Не дождавшись Эстер, к которой вскоре после их первой встречи она перебралась, Марьяша прилегла и не успела сомкнуть глаза, как сразу уснула. Было уже довольно поздно, когда вернулась домой Эстер. Боясь разбудить Марьяшу, она постаралась тихонько лечь, не скрипнув кроватью. Долго она не могла уснуть. Несколько раз ей казалось, что кто-то стучит в ставень, и она вставала, прислушивалась, ложилась снова и снова вставала. Марьяша пробормотала что-то невнятное. Эстер подошла к ней узнать, не нужно ли ей чего.
– Что вы не спите, Эстер? – тревожно спросила Марьяша, просыпаясь.
– Не спится. Почудилось, что ты мне что-то сказала.
– А разве я говорила?
– Говорила.
– Мне приснился сон,'
– Тяжелый, наверно, уж очень тревожно ты спала.
– Нет, не скажите, – промолвила Марьяша, – сон хороший. Будто иду я по нашему двору, мимо риги к роще, а там акации сплошь осыпаны цветами. И под одной из них стоит Эзра, такой веселый, радостный. «Что ты тут делаешь? – спрашиваю его. «Тебя дожидаюсь – вчера мы договорились тут встретиться». – «Но ты ведь уехал на войну», – сказала я. «А я уже вернулся». И тут снится мне, что цветы акаций засверкали золотистым цветом и, как от множества ярких солнц, вокруг разлилось сиянье. И будто я подхожу к Эзре и склоняюсь к нему на грудь, и он будто шепчет мне что-то хорошее-хорошее. Только вот что он прошептал мне – не знаю, не могу вспомнить: на этом месте сон оборвался и я проснулась.
– У меня только одно желание: хоть раз еще повидать его, – со вздохом сказала Эстер.
– А знаете, мы с Эзрой действительно должны были встретиться в день его отъезда, и как раз в той роще, которая мне сегодня приснилась, – отозвалась Марьяша. – Он хотел мне что-то сказать…
Марьяша примолкла, как бы выжидая: а вдруг Эстер скажет ей о том, зачем Эзра звал ее, Марьяшу, на свиданье в тот памятный день.
– А что он мог сказать тебе? Просто хотел, видно, повидать тебя, – спокойно проговорила Эстер. – Ведь вы и раньше были дружны. Его жена, бедняжка, в прошлом году умерла от родов… Ребенок остался где-то у бабушки.