Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее
Шрифт:
*****
…Сенат, в стародавние времена действительно патрицианский (чуть позже – нобилитетский) и действовавший прежде как закрытый элитарный клуб, каждое новое столетие уже даже в свой республиканский период неоднократно разбавлялся пришельцами: провинциалами из италийских муниципиев и новыми гражданами из числа романизированных граждан – особо в карьерном смысле активничали лохматые галлы и испанцы разных этнических групп. С момента реформ Юлия Цезаря и Октавиана Августа в сенат опять вплеснулись десятки крупных прибоев и мелких волн: не только самих италиков, но и выходцев с Запада, Севера и Востока империи. Вон откуда чужие
Вот, к примеру, династия императоров Флавиев шибко полюбила назначать сенаторами провинциальных выскочек, безродных (с точки зрения консервативного Рима), но порой сказочно богатых лимитчиков – через них легче было как манипулировать древним державным институтом, так и управлять захваченными территориями. Род Антонинов от Флавиев не отставал: уже к концу правления этой династии уроженцы варварских ранее регионов составляли больше половины от числа всех римских сенаторов. Причём, росла в основном доля тех, кто прибыл с восточных провинций: не только из культурной Эллады или с воинственной Македонии, но и из азиатской Сирии и африканского Египта. Пятидесяти лет не прошло, как романизированные выходцы «откуда попало» стали преобладать даже над сенаторами-италиками (не говоря уж о коренных римлянах-горожанах). Лишь уроженцев Аравийского полуострова в сенат до сих пор не просачивалось. Ни единого!
«А надо бы! – подумал Филипп. – Пробил час! Пора! Для начала – араб-император, а потом и все сенаторы маврами заделаются! Сами попросятся в моё семя… эээ… племя! По доброй воле сменят этническую окраску».
…Полуденное римское солнце продолжало имитировать яркий свет, а во всём римском мире – бесноваться август: новый властитель Рима щурился и иногда, словно козырьком, прикрывал ладонью глаза. Они сейчас слезились, как у умудрённого возрастом старца. Однако император был не дедом, а мужчиной хоть куда и в полном расцвете лет.
*****
На улицах шастало множество кошек разных расцветок. Но, словно почувствовав значимость момента, они жались к стенам римских домов.
«Сами по себе гуляют!», – зачем-то подумал Филипп.
Внезапно из перпендикулярного переулка метнулась, испугавшись чего-то, чёрное мяукало: перебежало дорогу прямо перед жеребком императора.
Конь не обратил на мелкое животное никакого внимания, продолжив свой путь, а Филипп занервничал.
– Не страшитесь, мой государь! – подсуетился успокоить своего повелителя один из оказавшихся рядом императорских наушников. – У римлян нет такой суеверной приметы!
– Какой «такой»?
– Как у варваров!
– Ааа… И чего этим тварям дома не сидится? – пробурчал Филипп.
– У римских кошек нет дома!
– Как так?
– Они не являются домашними животными! Кошки – существа свободные! Они любят вольность и в Риме на каждом шагу…
Араб или… просто голый? Король или император?
«Там, где остров на взморье,
У брегов каменистых,
Поднялись над водою жемчужные травы морские…
И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,
Как о них я тогда безутешно тоскую!..»
Ямабэ Акахито
Конь внезапно остановился и заплясал на одном месте. Сам: никто его не шпынял, не подначивал, не пугал, а император узду, рвущую в кровь рот животного, к своему животу не подтягивал.
Выпрямив спину, выпятив грудь колесом и привстав на стременах, Филипп Араб изобразил императорское величие и теперь резко побеспокоил жеребца: ткнул пятками в его бока. Вперёд! Но арабский скакун то ли изменил, то ли проявил норов и уже стоял (на своём), как вкопанный, словно чего-то ждал. Какого-то знака или сигнала. Человечьего или Божественного участия. Вещий конь?
Вдруг кто-то, кажется, маленький мальчик, воскликнул:
– А король-то голый!
Император чуть не задохнулся. То ли от животной ярости из-за наглости неблагодарного ребёнка, то ли от дикого внутреннего хохота. Горбатая спинка носа да и весь выступающий профиль южанина очертились ещё чётче, резче, ярче и выпуклее: это увидели все, даже те, кто прежде не римских черт государева лица не замечал. Даже те, кому всё это было глубоко без разницы, по барабану, до фонаря или до лампочки. Филипп успел подумать: «Когда придворный скульптор придёт ваять мой бюст, надо не забыть подсказать ему, чтобы мой нос в граните или мраморе не обратился крючком для ловли мелкой рыбёшки! Одно из двух: или нос прямой, или рыба крупная! Так или сяк! Либо то, либо другое! Однозначность! Никаких парадоксов или сидения на двух стульях!.. Только трон! Я император!»
Мерин под седоком вдруг встал на дыбы, потом на все четыре копыта и… тронулся, но не умом, а шагом: его опять никто не шпынял, не подначивал и не пугал.
Из толпы прозвучал то ли повтор, то ли напоминание:
– А король-то голый!
В гробовой тишине теперь уже кто-то явно повзрослей грубоватым… тенором поправил запальчивого и несмышлёного мальца:
– Короли бывают только у северных варваров… у германцев… Наш владыка не такой! Он чтит традиции! Он истый ромей! Хлеба и зрелищ!!!
– Хлеба и зрелищ!!! – поддержали тенора толщи римского народа.
Филипп словно впал в ступор, в прострацию, растерялся и, будучи в шоке, не отреагировал то ли на тонкий намёк, то ли на толстую обстоятельную подсказку, то ли на прямой призыв к нему прислушаться и услышать базовые народные чаяния.
– Император – араб! – опять воскликнул кто-то, кто, конечно же, был тем самым маленьким мальчиком. Или некто своими истиной и глаголом маскировался под уста и голос ребёнка и жёг сердца людей.
В одно мгновенье в державе назрел римский бунт, бессмысленный и беспощадный. Толпа – она ведь непредсказуемая стихия и извечно готова вырывать корни зла уже только потому, что они питательные и сладкие.
Император поднял руку вверх.
Галдёж людских масс стих.
*****
– Даже у самого плохого дитя всегда можно найти что-то хорошее, если его отыскать и тщательно обыскать. И в первую очередь – его родителей! Предки за потомка ответственны – плохо воспитывали! Это совсем не тот случай, когда сын – за отца..! – собирая в кулак всю свою арабскую храбрость и волю, повелел римский владыка, хотя в его голове заводопадили шальные мысли: «Неужели же это всё? Неужели мне пришёл конец? Так вот где таилась погибель моя – мне смертью малец угрожает! А ведь у меня было планов громадьё! Целое Средиземное море! Эх! Ни перед сенатом выступить не успел, ни диадему поносить, ни скипетр в руке подержать, ни на троне в курии Юлия посидеть!»