Три комнаты на Манхаттане
Шрифт:
… В той сосисочной, когда они еще ничего не знали друг о друге, тем не менее уже там все было решено помимо них.
Вместо того чтобы искать на ощупь, вслепую, напрягаться, бунтуя и протестуя, он теперь говорил со спокойной покорностью и без всякого стыда:
— Я принимаю.
Да, он все принимал. Всю их любовь и все ее возможные последствия.
Кэй такую, какая она есть, какая была и будет.
Неужели она сможет все это понять, когда увидит его среди прочих за серым барьером аэропорта?
Она, вся дрожа, бросилась к нему, вытянув губы для поцелуя. Она же не знала, что совсем не губы сейчас ему были нужны.
Она воскликнула:
— Ну наконец-то, Франсуа!
Потом, чисто по-женски:
— Ты же совсем вымок.
Она не могла понять, почему он смотрел на нее так пристально, с каким-то отрешенным видом, почему он вел ее сквозь толпу, так яростно расталкивая всех.
Она чуть было не спросила его:
— Ты не рад, что я здесь?
Но она вспомнила о своем чемодане.
— Мы должны пройти за багажом, Франсуа.
— Я попрошу его прислать домой.
— Там есть вещи, которые мне понадобятся.
Он на это кратко ответил:
— Тем хуже.
И направился к окошечку, чтобы оставить их адрес. И этим ограничился.
— Было бы совсем несложно доставить его на такси. У меня же там для тебя сувенир.
— Пошли.
— Хорошо, Франсуа.
В глазах ее было что-то вроде страха и покорности.
— По направлению к Вашингтон-сквер, — бросил он шоферу.
— Но…
Он даже не выразил беспокойства о том, хочет ли она поесть и отдохнуть. Он также не заметил, что у нее под пальто было новое платье.
Она соединила их руки, но он продолжал оставаться равнодушным, скорее, напряженным, что ее поразило.
— Франсуа…
— Что?
— Ты меня еще так и не поцеловал по-настоящему.
Дело в том, что не мог он ее целовать прямо здесь и не имело это никакого смысла. Однако он это сделал. И она почувствовала, что только из снисхождения к ней… Ей стало страшно.
— Послушай, Франсуа!
— Да.
— Этой ночью…
Он ждал… Он знал, что она сейчас скажет:
— Я чуть было не позвонила тебе второй раз. Прости, если я ошибалась.
Но у меня впечатление, что кто-то находился в комнате.
Они не смотрели друг на друга. Это ему напоминало вчерашнюю поездку на такси.
— Ответь, Я не буду сердиться. Хотя, конечно… В нашей комнате…
Он проронил почти сухо:
— Да, кое-кто находился.
— Я это знала. Вот почему я не решилась позвонить еще раз, Франсуа.
Нет! Он не хотел сцены. Он был сейчас настолько выше всего этого! И этой руки, судорожно сжимающей его руку, и этих всхлипываний, которые вот-вот разразятся потоком слез.
Он терял терпение. Ему хотелось поскорее подойти к концу. В общем, это как во сне: идешь, идешь по нескончаемой дороге, и все время кажется, что вот она, уже совсем близка цель, а оказывается, что нужно одолеть еще один, может быть последний, подъем.
Хватит ли у него силы духа?
Она должна замолчать. Надо, чтобы кто-нибудь вместо него сказал ей, чтобы она замолчала. Он этого не мог сделать. Ей представляется, что она-то уже достигла цели и сочла, что того, что есть, вполне достаточно, а он, пока ее здесь не было, проделал огромный и долгий путь.
Она прошептала:
— И ты мог так поступить, Франсуа?
— Да.
Ответил он зло, потому что сердился на нее за то, что она не может ждать и дожидаться того чудесного мгновения, которое он ей подготовил.
— Никогда бы не поверила, что я еще способна ревновать. Я знаю, конечно, что не имею на это права…
Он заметил ярко освещенные стекла сосисочной, в которой они встретились, и приказал шоферу остановиться.
Разве такой прием она ожидала по возвращении? Он понимал, что она разочарована и готова расплакаться, но не в силах был поступить иначе и повторил:
— Пошли.
Она последовала за ним, покорная, встревоженная, заинтригованная новой тайной, которую чувствовала в нем. Он тогда сказал:
— Мы перекусим здесь и вернемся домой.
Он заказал, не спрашивая ее, яичницу с беконом и, не дожидаясь, пока она достанет свой портсигар, потребовал для нее пачку ее любимых сигарет.
Начала ли она наконец понимать, что он пока еще не мог ничего сказать?
— Мне, Франсуа, особенно неприятно, что это было в ту самую ночь, когда я была так счастлива, сообщая тебе о моем приезде…
Ей могло показаться, что он смотрит на нее очень холодно, никогда еще не смотрел на нее так холодно, даже в первый день, правильнее сказать, в первую ночь, когда они встретились на этом самом месте.
— Но почему ты так поступил?
— Не знаю. Из-за тебя.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего. Это слишком сложно объяснить.
И он оставался холодным, даже, казалось, чужим.
Она испытывала потребность все время говорить, как бы боялась замолчать.
— Я должна тебе сразу же сказать — хотя, может, тебе это и неприятно, — что сделал Ларски. Но имей в виду, что я еще ничего не решила. Я хотела сперва поговорить с тобой.
Он знал заранее. Если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то принял бы его в этот вечер за самого равнодушного человека в мире. Но что это могло значить по сравнению с тем решением, которое он принял, по сравнению с той великой человеческой истиной, которая ему наконец открылась!
Она стала лихорадочно, нервно рыться в своей сумке. Но он не сердился на нее за это.
— Посмотри.
Это был чек, чек на предъявителя на пять тысяч долларов.
— Я хотела бы, чтобы ты правильно понял.