Три лилии Бурбонов
Шрифт:
Несмотря на все успехи Шатонефа при английском дворе, во Франции результаты его действий были признаны неудовлетворительными, так как посол нисколько не продвинулся в вопросе о союзном договоре. Поскольку Шатонеф оказался вовлечен в придворные интриги гораздо сильнее, чем это полагалось официальному представителю другой страны, в итоге Ришельё принял решение в апреле 1630 года отозвать маркиза домой. С его преемником Франсуа дю Валем, маркизом де Фонтенуа-Марей, отношения у Генриетты Марии не сложились с самого начала, так как он предпочёл поддержку Уэстона борьбе с ним, считая, что в противном случае вряд-ли чего-то добьётся от англичан. В связи с чем венецианский посол Соранцо иронично заметил:
– Что построил один, разрушает
Ещё более осложнили положение де Фонтенуа-Марея действия Шатонефа на родине. По прибытии во Францию тот оказался вовлечённым в заговор против Ришельё, в котором также приняли участие Анна Австрийская, Мария Медичи и герцог Орлеанский, и попытался вовлечь в него своих английский сторонников. Второй мишенью заговорщиков стал Уэстон, который воспринимался как главное препятствие на пути сближения Англии и Франции. Планы заговорщиков были раскрыты в конце 1632 года благодаря энергичным действиям де Фонтенуа-Марея. Нанятые им грабители вскрыли дом шевалье де Жара и добыли секретную переписку шевалье с Шатонефом. Окончательный удар был нанесён кардиналом Ришельё, который великодушно передал Уэстону бумаги, полученные подручными де Фонтенуа-Марея в доме шевалье де Жара и подтверждающие участие Генриетты-Марии в интригах Шатонефа. Последний и шевалье де Жар были заключены в Бастилию, а доверие Карла I к Генриетте Марии оказалось серьёзно подорванным. В течение года фракция королевы оставалась не у дел. При дворе роль главного оппонента Уэстона перешла к архиепископу Лоду, хотя Холланд, претендовавший на роль королевского фаворита, продолжал делать попытки ослабить лорда-казначея.
В состав испанской фракции вошли представители новой знати, королевские министры, достигшие своего положения благодаря успешной службе Карлу I и его отцу. Тесно связанным с Уэстоном был барон Фрэнсис Коттингтон, канцлер казначейства в 1629–1642 годах. К ним примыкали Фрэнсис Уиндебэнк, государственный секретарь, и Томас Уэнтуорт, будущий граф Сраффорд, который в 1632 году был назначен лордом-лейтенантом Ирландии.
Почти одновременно с Шатонефом в Лондон для переговоров с Карлом I в качестве частного лица прибыл Питер Пауль Рубенс. Послам Франции, Голландии и Венеции не составило труда сделать вывод о настоящей цели его визита: задачей этого гениального живописца было убедить Карла I обменяться с испанской стороной дипломатическими представителями. Король выразил согласие с предложением Рубенса и решил послать в Испанию Фрэнсиса Коттингтона, который во время прощальной аудиенции поинтересовался у королевы:
– Какую услугу Вам было бы приятно оказать Вашей сестре?
– У меня нет никаких дел ни с Испанией, ни с каким-либо лицом там! – резко ответила Генриетта Мария.
В данном случае королевой двигала не только обида из-за того, что её сестра Елизавета с началом франко-испанской войны прекратила всякие отношения с родными, но и стремление повлиять на мужа в пользу своей родной страны. Когда же девять месяцев спустя Карл I всё-таки заключил договор с испанским королём, она отказалась одеть праздничный наряд на банкет, устроенный в честь его посла.
Но, хотя король уважал Уэстона, тому недоставало энергии и честолюбия Бекингема, чтобы править единолично, поэтому любой придворный, «благодаря доступу к королевским ушам», по словам писателя Энтони Адольфа, мог использовать это в своих интересах. Впрочем, ещё в конце 1628 года один придворный заметил, что король «настолько привязался к своей жене… что они вне опасности перед любым фаворитом».
Главной заботой короля теперь было полное выздоровление Генриетты Марии, которое было замедлено «приступами другого характера», вызванными памфлетами, в которых она обнаружила себя «поносимой, как дочь Хета, хананея, и идолопоклонницы». Перспектива, что королева-папистка подарит Англии наследника, вызвала возмущение у парламентских «болтунов».
– Лучше пусть нашам следующим королём станет сын королевы Богемии! – заявляли они, имея в виду сестру короля, протестантку Елизавету Стюарт.
Но король не обращал никакого внимания на недовольство своих подданных. Маркиз Шатонеф восторженно писал о преданности Карла I своей жене. Поцеловав её «сто раз» в течение часа, король с гордостью сказал послу:
– Вы не увидите такого ни в Турине, ни во Франции.
А Генриетта Мария призналась, что в детстве немного завидовала Кристине, которой их мать, как ей казалось, уделяла больше внимания. После чего прибавила:
– Но теперь я не только самая счастливая принцесса, но и самая счастливая женщина в мире! Слава Богу, опасность миновала, а что касается моей потери, то я хочу забыть о ней.
– Твоя мать посылает тебе губернатора, - заметил её супруг, узнав от Шатонефа, что Мария Медичи хочет заменить духовника дочери, шотландца отца Филиппа, французским епископом.
– Я больше не ребёнок, - отрезала королева.
Казалось, она так привыкла к своим английским приближённым, что даже равнодушно отнеслась к назначению шестидесяти французских слуг, обещанных ей:
– Одной камеристки, с которой я могла бы ходить в церковь, было бы вполне достаточно.
В июле того же года Джермин сопроводил Генриетту Марию в курортный городок Танбридж, где она послушно пила отвратительную на вкус лечебную воду. После этого они отправились на северо-запад в Отленд, где к ним присоединился Карл I.
Уже к середине октября появились новые слухи о беременности королевы, так как её слуг видели рыщущими по столице в поисках мидий, которых внезапно ей захотелось поесть. Узнав об этом, Мария Медичи зысыпала свою дочь советами и прислала ей красивое кресло, на котором слуги должны были носить её. В свой черёд, король поспешил заверить тёщу, что в этот раз Генриетта Мария настолько осторожна, что единственную власть, которую ему нужно было проявить, это власть любви:
– Единственный спор между нами заключался в том, кто победит другого любовью.
Мадам Перонн снова была ангажирована и уже в марте 1630 года любимый карлик королевы, Джеффри Хадсон, и её учитель танцев были отправлены во Францию за повитухой и её помощницами. К радости недовольных англичан, корабль был захвачен пиратами, которые разграбили корабль, но, в конце концов, отпустили пассажиров, благополучно вернувшихся домой. Мария Медичи также отправила в Англию десять монахов-капуцинов, которых прикрепили к часовне королевы в Сент-Джеймском соборе, законченной Иниго Джонсом в 1631 году. Тем не менее, мнение протестантов смягчилось после известия о том, что все королевские дети будут исповедовать установленную в королевстве религию и что французскому врачу, присланному королевой-матерью, даже не разрешили побеседовать с Генриеттой Марией.
Элеонора Дэви снова выступила со своими пророчествами. В ответ Карл I приказал ей, «чтобы она оставила свои предсказания». Но та, ничуть не смутившись, заверила его посыльного, что следующий ребёнок короля будет «здоровым сыном» (в конце концов, «луч божественного знания о будущем» привёл её в тюрьму, где пророчица провела два года). Тем не менее, оба будущих родителя нервничали.
– От этой новой надежды, которую дал нам Бог, - писал Карл своей тёще, - зависит моё будущее.
Генриетта Мария постоянно носила на шее маленькую подвеску в виде сердечка, присланную матерью, которая, якобы, оберегала от выкидыша. Когда же она случайно снимала эту безделушку, то сразу начинала волноваться. После некоторого обсуждения Гринвичский дворец был отклонён как место для родов королевы, и для этой цели избрали старый охотничий домик Генриха VIII из красного кирпича в Сент-Джеймсе. Были подготовлены несколько комнат с умиротворяющим видом на олений парк, где установили новую великолепную кровать с драпировками из зелёного атласа стоимостью 675 фунтов стерлингов.