Три минуты молчания
Шрифт:
— Ха! Думаешь, он тебе забыл?
— Почем я знаю? Я ему забыл.
— Ну и дурак. Такие вещи нельзя оставлять без последствий.
— У него работа нервная.
— А у тебя спокойная? Он за свою работу и получает больше тебя.
Мне неохота было лезть в ихнюю склоку. Она у них теперь не кончится. Как у меня с бондарем. Тоже друг друга не взлюбили — значит, нужно на разные пароходы расходиться, а не выяснять.
— Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.
— Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь,
Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
— Сколько держишь?
— Восемьдесят.
— А я тебе сколько сказал?
— Семьдесят пять.
— Как же так? Точней на курсе!
Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? — идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
— У тебя какое образование?
— Семь классов.
— Видал! А у будки — всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. — Я промолчал.
— Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
Я кивнул. В мореходку — так в мореходку.
— Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!
Я засмеялся. С чего это он взял — насчет моей головы?
— Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.
— "Дед" мне то же самое предсказывает. Только — под забором. И в механики зовет.
— Ты «деда» не слушай. «Дед» у тебя, знаешь… Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше — в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках — и делать ничего не надо, понял?
— Нет.
— Чего тут понимать! Вахту отстоял — и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь — ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
— Ага.
— Сколько держишь?
— Семьдесят два.
— Точней на курсе! А все эти рыла — ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
— Понял. Надо быть резким человеком.
— Во! Столько и держи.
Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
— Ты женатый?
— Нет пока.
— Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан — закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером — весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
Хлопнула дверь — кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, — но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
— Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит. [42]
— А ну точней! — сказал третий. — Ты что, бухой?
Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.
42
Капитан, очевидно, имеет в виду "противолодочные зигзаги", которыми ходит миноносец, забрасывающий глубинными бомбами подводную лодку.
— Не ходи зигзагами, — кеп мне говорит.
— Я не хожу.
— Ты-то не ходишь, пароход ходит.
— Есть не ходить.
Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.
— Можно бы и метнуть, — третий сказал.
— А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи — хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.
— Норвежец вон уже на порядке стоит, — третий заметил. — Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
— Я те спрошу! Ты еще чего придумай.
— А что — не ответят?
— Не полагается, и все.
Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов — шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
— Давай-ка сами проверим, — сказал кеп.
— Да неудобно, Николаич.
— Неудобно штаны надевать через голову.
Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.
— Правее держи, — сказал кеп. — Пройдешь между кухтылями?
— Постараюсь.
— Не «постараюсь», а надо не задеть.
Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.
Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.
— Восемьдесят, — сказал третий.
— Ну вот видишь, — сказал кеп. — И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.
— Давай-ка полный, — сказал кеп.
Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:
— "Герл Пегги. Скотланд".
— Шотландец, — сказал кеп. — А ты — «Скотланд». То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.