Три напрасных года
Шрифт:
— Как зачем? — удивился кок 66-го. — Чтоб не лезли.
— Это вопрос: кто к кому лез.
Ну и так далее…. Не люблю я эти пьяные диалоги. Короче, красноармейцы обиделись и предложили: либо толпа на толпу, либо Нурик идёт в тамбур с их лучшим бойцом. Без драки они не уйдут. Да, пожалуйста. Они даже не представляют, в какую каку лезут. Их многочисленность ничто перед умением. Один из нас станет в проходе, и полчаса как минимум будет косить всю свору. Кроме как на кулак им некуда лезть — не обойти, не обползти. Потом он сядет к столу отдохнуть и перекусить, другой его заменит. В Манзовке всех оставшихся в живых сдадим в комендатуру. Не следует забывать, ребята, что мы из войск госбезопасности, и нам веры больше. Пришьют вам политическое выступление, и выжившие будут завидовать павшим….
Мои доводы стушевали красноармейцев — они зачесали затылки. Так-то оно так, да как-то некрасиво….
— Никаких побоищ, — заявил Нурик. — Один на один. Кто хочет?
Пока я шёл вагоном с хвостом солдат, Сулейманчик присовокупил второй стакан, теперь изнывал от храбрости. А зря он это сделал. Я имею ввиду водку — в состоянии алкогольного опьянения боеспособность падает.
Такой расклад Красную армию устраивал — не зря же топали. Повеселели, заговорили меж собой. Вызвался поединщик — крепенький, кругленький такой, но Нурика поменьше. Вышли в тамбур, а я с шестью красноармейцами в предтуалетнике теснюсь. За дверью — бац! бац! бум! бум! А мысли мои: дурак ты, Нурик, я почти сделал эту дивизию — одними словами опрокинул наскок. А сейчас что? Тебя в тамбуре боксёр метелит. Меня? Мне и руки не дадут поднять, в стенку вплющат — и будь здоров, Антон Агапов!
Кажется, стихло.
— Ну-ка, — отодвигаю солдат от двери. — Гляну.
Приоткрыл, сунул голову в щель. Бойцы стояли, упёршись лбами, держа друг друга за уши. С разбитых лиц стекала кровь.
— Я — Нурик Сулейманов из Казани.
— Я — Талгат Бегашев из Удмуртии.
— Будем знакомы.
— Будем.
Нурик обратил свой взор на меня:
— Всё, Антоха, мы кончаем. Ничья.
Я закрыл дверь и объявил:
— Ничья, мужики. Топайте до хаты — все условности исполнены.
Сначала строем прокатилась новость — в поединке ничья, с моряками мир — потом дивизия начала эвакуироваться из нашего вагона. Когда появились умытые Нурик с обретённым другом ни у нас в кубрике, ни в проходе вагона солдат уже не было. Талгат представился, пожал всем пятерню, выпил стакан водки и ушёл.
— Шайтан! Боксёр попался, — сетовал Нурик. — Если б где посвободней дрались — кранты мне. Дерётся только руками, но смотри как.
Нурик в последний раз продемонстрировал распухшую иссеченную физию и прикрыл полотенцем. Залез на пустую полку в соседнем кубрике и успокоился.
Валера налил в стакан, выпил, закусил, толкнул его в бок:
— К Катьке пойдём?
— Нет.
— Ну, как хочешь. Я пойду — не отдавать же её сапогам.
И ушёл. Тарасенко печально смотрел на последнюю почти полную бутылку.
— Допить надо — выливать жалко.
— Жалко, — согласился я. — Но этим, пожалуй, хватит.
Со мной согласился Тарасенко. Морщась и покрякивая, занюхивая хлебом и закусывая колбасой, мы допили последнюю бутылку. Саня залез на среднюю полку, и я остался один. Хотя нет, были ещё соседи — старушка и женщина лет тридцати с небольшим — на которых мы раньше внимания не обратили. Когда нахлынули солдаты, старушка на нижней полке поджала ноги к подбородку. Да так и застыла в этой позе. Саня Тарасенко уже успокоился над ней, поскрипев своей полкой, а она всё таращила подслеповатые глаза из полумрака. Надо было что-то делать.
— Вы извините эту солдатню — притопали, натоптали. Они больше не придут — обещаю.
Женщина дремала, уперев локти в стол, а голову в ладони, встрепенулась.
— Мамо, да успокойтесь вы.
У неё был приятный хохлацкий акцент, и личико выразительное с большими волнующими глазами. Я пересел от своего бокового столика к ней поближе. Старуха, распрямляясь под одеялом, проворчала:
— Ленка, смотри….
— Свекровь, — прошелестели губы женщины. А я воспринял это, как знак согласия — можно, но осторожно. Положил руку ей на бедро. Ощутил под ладонью волнующую полноту.
— Куда едите? — спросил Елена, переведя дыхание.
— Домой, на Ханку, — моя рука обвила её талию, ладонь пустилась в путешествие от ягодиц к животу.
Она склонила губы к моему уху:
— Не надо.
— Надо, — я попытался её поцеловать, но попал в мочку уха.
— Ленка, отпусти парня ночевать, — ворчала старуха со своего места.
— Да спите, мамо, ничего не будет, — отмахнулась Елена.
Её свекровь, поскрипев то ли полкой, то ли старыми костями, ткнулась носом в переборку и затихла.
— Пойдем, покурим, — предложила Елена, отстраняя мою руку от своих грудей.
Вышли в тамбур. Я уткнулся носом в вырез платья, обнял, притиснул к себе попутчицу за ягодицы. Елена курила, поглаживая мою макушку:
— Не трави себя, успокойся. Ничего не будет — ты мне в сыновья годишься.
— В правнуки, — ворчал я, носом и губами пытаясь одолеть пуговицы её кофты.
— У меня сын в суворовском училище.
— А муж?
— Во флоте. Мичман.
— Сундук.
— Сундук, — согласилась она с тихой печалью. — Хочешь выпить?
Мы вернулись в кубрик. Елена покопалась в баулах, нашла, плеснула мне на дно чайного стакана коньяку. Потом себе.
— За знакомство!
— Антон, — представился я.
— Елена Яковлевна, — шепнула она, протиснув руку для брудершафта.
Мы выпили и чуть коснулись губами. В кубрике под перестук колёс кто-то посапывал — может Нурик, может Саша, а может бдительная свекровь.
— Лен….
— Не надо.
— Тогда скажи мне откровенно, как на исповеди — Это стыдно, больно или противно женщине? Может, унижает? Может, вы только за деньги?
— Дурачок, — она взъерошила мою короткую шевелюру. — Ах, какой ты ещё наивный дурачок! Это не стыдно, не больно и не противно — когда в постели с любимым человеком.
— Ты очень любишь своего мужа?
— Давай не будем об отсутствующих.
— Значит, нет. По-другому вопрос. У меня никогда не было женщины, но опыт нужен. Не могла бы ты в порядке шефства над морчастями погранвойск поделиться им?
— Глупенький, не стыдись своей девственности. И поверь мне, то, что ты просишь, тебе сейчас не надо. Ты ещё встретишь девушку своей мечты….