Три напрасных года
Шрифт:
— Да залил я масло, — ноет Зё.
Масло ты залил, а я убедился, что ни льда, ни воды в картере нет. Тогда где есть? Насосы? Пожарник ремнями вращается — ему стопорить двигатель нечем. Пресной воды? Зё третий день бьётся с запуском — каждое утро заливает горячую воду в расширитель и каждый вечер спускает из системы. Спускник на холодильнике. Подлез к нему. Отвернул гайку — бежит водичка. Порядок. Остался под подозрением насос забортной воды. Сунул под него ладонь, ищу штуцер — нет его. Какая-то бобышка — хрен поймёшь. Поцарапал ногтём. Да это лёд! Ну, Зё, ну, артист. Забыл забортную воду слить. Лёд, расширяясь, выдавил болт из штуцера, а корпус выстоял — бронзовый. Не спеша отсоединил насос от привода, подмигнул Самохвалу — прикалывайся. Тот сунул нос в реверс-редуктор, покачал головой, являя публике какой-то ржавый и гнутый шплинт:
— Ай-ай-ай, Лёха, как тут у вас всё запущено — из-за такой финдюлины чуть двигатель не запорол.
Сунул монтировку и легко провернул коленвал. Что тут началось! Сергуха на Лёху, Лёха на жизнь постылую, а механ на меня смотрит и головой качает — не хорошо так-то.
Уезжая вечером с катеров, Белов вызвал меня покурить на берег.
— Ты меня пойми правильно: я на комендора учился, думал, командиром БЧ на «Шмеле» стать, а назначили механом сюда. Эти двигатели только здесь начал изучать — по книжке. В электрооборудовании вообще не секу — спасибо Мазурин выручает. Хочу командиру группы предложить тебя инструктором БЧ-5. Или на моё место. Это будет справедливо. Будешь получать больше, а может на сверхсрочную останешься….
— Нет. Спасибо. Мне на катере шибко нравится и домой хочется.
— Буду хлопотать о присвоении тебе первого класса по специальности, до дембеля, глядишь, в мастера выбьешься.
— От наград не откажусь.
Это навигация обещала быть непростой. Оба катера второго звена уходят в бригаду на ремонт. Первое звено без смены будет тянуть лямку на границе — месяца полтора, а то и два. Вот такие дела.
Однажды утром Стёпка-бербаза привёз офицеров на пирс. Кручинин поднялся к нам на борт, и боцман поднял на мачте флагманский вымпел, а Кабанчик на 68-ой. Катера отдали швартовые и взяли курс на Сунгачу. Вечером ткнулись носом в берег у заставы Новомихайловской. Переночевали и поутру стали сгружать балласт на берег — полупудовые чугунные чушки, уложенные вдоль киля под пайолами в пассажирке и артиллерийском погребе, и обеспечивающие остойчивость катеру при шторме до восьми баллов. Остойчивость — это способность судна возвращаться в исходное положение после прекращения внешнего воздействия — так нас в учебке учили. Запомнилось!
Только заавралили, идут китайцы на своей дурацкой лодке, в которой гребут стоя, лицом в направлении движения. Подошли вплотную, разглядывают — чем это мы тут занимаемся? Чтобы течением не сносило, один маоист махровый зацепился веслом за леерную стойку — наглёж натуральный! А командир нам говорит — не обращайте внимания, не поддавайтесь на провокации. Это Атаман сказал. Не таков Кабанчик. Вышел на корму 68-го, достал из штанов своё «самое идеологическое оружие» и помочился в иностранную лодку. Возможно, и гребцам досталось. Юркнули они на стремнину и оттуда кулаками то грозились замполиту, то грозились….
Старший лейтенант Ершов — человек без комплексов. Утром китайцы едва прибыли на лодках границу охранять, он с кормы, держась за леера, справил большую нужду, нахально целясь в узкоглазых соседей голой задницей. На мой взгляд, это было чересчур — всему есть предел, даже беспределу. Я тоже зол на жителей Поднебесной за кровь наших парней павших в марте 69-го на Даманском и Киркинском островах, отбиваясь от своры тупорылых маоистов. Но как об этом сказать? Не какайте, мол, товарищ старший лейтенант, в водицу, вдруг нахлебаться придётся — в походе всякое случается.
Весь день шли вниз по Сунгаче, шли на предельной скорости, царапая кормой заросли узких берегов. Шурик Беспалов лихо закладывал штурвал из стороны в сторону — когда научился? Атаман стоял рядом, курил, прикуривая сигарету от сигареты. А я в машинном у пульта, не смея даже мечтать о перекуре — мало ли что. Выполз на палубу на закате, когда вышли в Уссури и поднялись немного против течения — подальше от границы. Так спокойнее.
На Уссури Самохвал сменил меня за пультом — а точнее, развалился в н небрежной позе на пожарном мате, постеленным на ящики для аккумуляторов и оттуда наблюдал с ленцой за показаниями приборов и телеграфа — никакой пограничной собранности. Меня это почему-то задело. В танкистском шлеме высунулся из люка спардека и начал Мишку совращать — показывать жестами, каких замечательных женщин вижу на китайском берегу. Рисовал округлости перед грудью и оттопыривал большой палец. А потом махал помощнику — айда, мол, посмотри.
Мишка качал головою — нечего там смотреть. Показывал кукиши перед грудью, изображая титички китайских девушек. Так и дошли до Имана, жестикулируя, как два немтыря. Вот он знакомый причал — гранинская баржа, строй «Шмелей». Здравствуй, славный Дальнереченск!
Командиры с борта — парни врассыпную. По кораблям разбежались, корешей анапских обнять. Зё в роту малых катеров потопал, меня звал, а я отказался. Дела, говорю, в другом месте ждут. И направился — как догадались — в роту шакалов. Не один пошёл. Вернее, сначала один, а потом смотрю — Гацко параллельным курсом шлёпает.
— Куда, Вовчик?
— В роту берегового обеспечение, — так и сказал.
Ну и ну. Это про шакалов-то? Но от комментариев я, понятно, воздержался. Пришли. Гацко с друзьями обнимается, да шумно так — они теперь годки, роту давят.
Я к дневальному:
— Где Афоничкин?
— Так, это, — хлопает молодец ресничками, — демобилизовался.
— Ему, — говорю, — повезло, а мне нет. Но ничего, будет и на нашей улице праздник. Верно, говорю?
И ушёл. А боцман с повязкой дежурного уже ждёт у трапа.
— Да ты, Лёха, с ума спятил, которого кот наплакал — я два дня от реверсов не отходил.
— Вот и хорошо, Агапиков, вот и чудненько! Я тебя специально…. Отстоишь первую смену и всю ночь будешь дрыхнуть. Ты это любишь, я знаю.
Боцман прикалывался. Теслик знает, что я никогда не меняюсь в положенное время. А зачем ребят булгачить, если спать не хочется? Иногда на Ханке такие чудные ночи бывают, что думаешь — вот она, красота и суть природы — пей её лёгкими, зри очами: такое в жизни не повторится.
Ребята на боковую, а я постирался, помылся — сам себе начальник: обе повязки на рукаве. Синяя — дежурного по катерам, красная — вахтенного у трапа. Сел на оружейный рундук и закурил. Яви чудеса свои, ночь иманская!
И явила. Дощатый забор ограждения части, подходя к водной грани, ног мочить не пожелал. Вместо него преградой для гражданских лиц и самовольщиков лёг металлический столб. Тот самый, который ставят под высоковольтную ЛЭП. Три фигурки на нём обозначились в темноте.
— Эй, моряк, угости сигаретой.