Три недели из жизни лепилы

Мальский Олег

Белла спешно ретировалась. Тоня изложила суть проблемы. Муж Вероники занимается разгрузкой вагонов на станции «Москва товарная». Сегодня вечером ему на шею неосторожно опустили двухсоткилограммовый мешок. В настоящее время пострадавший с переломом шейного отдела позвоночника и тетраплегией находится в «приемнике» 14-о корпуса. Предстоит экстренная операция.

Все нейрохирургические вмешательства — и плановые, и экстренные — производятся только в нашем оперблоке. Специальные инструменты, стерильный воск и прочая экзотика в «неотложке» отсутствуют. После операции больной

с дыхательной недостаточностью, спинальным шоком, нарушениями функции тазовых органов должен лечиться в отделении интенсивной терапии. У нас мест нет. Можно перевести на этаж кого-нибудь из реабилитации, а потом… Тоня возмутилась. «У меня в коридорах лежат!» Я не испытывал ни малейшего желания проверять.

Можно (и положено по инструкции) отправить больного обратно в 14-й корпус — в 18-е отделение реанимации. Но со своими так не поступают. Остается бабка, которой все равно. Если без демагогии.

В 18-м сразу подняли трубку, сразу согласились взять больную и даже вызвались самолично утрясти вопрос с выездным центром реанимации.

Удивительное, невероятное везение. Особенно с ВЦР — бабка спокойно обошлась бы рядовой «перевозкой».

Распахнулись двери, и Полина Стефановна, срывая шпингалеты, втолкнула в коридор каталку. Кое-кто из участников этой маленькой драмы начал опережать события, а точнее, не поспевал за ними. Сценарий довольно распространенный — больной показался Марычевской чересчур стабильным, и та решила транспортировать его на неукомплектованной реанимационной аппаратурой «двадцатьчетверке». Вот где пригодился бы ВЦР-овский «Мерседес».

В лифте 21-о корпуса наступил срыв компенсации (которой здесь и не пахло), и дежурный анестезиолог завернула к ближайшему респиратору. То есть к нам.

Каталка встала во вторую палату — четвертой дополнительной койкой. Я подтолкнул Марычевской интубационный столик, а сам ввел в вену правой руки «браунюлю» максимального диаметра. Человек физического труда, жилы с палец толщиной — чего ради на груди ковыряться?

Артериальное давление семьдесят на сорок. С началом ИВЛ больной скинул еще двадцать миллиметров «ртути». Мы струйно влили три литра с гормонами и хлористым кальцием. Согласовав вопрос с Полиной Стефановной, я добавил в очередную банку допамин.

Сто на пятьдесят и растет. Марычевская великодушно согласилась взять пациента в операционную. Я одолжил ей «амбушку» и «большую» Таню. Яблочкина отвела Веронику в «дежурку» и ушла мыться.

Бригада ВЦР забрала бабку, пристегнув ее к носилкам четырьмя ремнями и пошипев для острастки кислородом. Бабка отнеслась к происходящему стоически.

Отделение опустело.

— Олег Леонидович, — Белла смотрела на меня так, как, наверное, молодые парижанки смотрели на кавалеристов Мюрата, возвращающихся из очередного похода, — У меня в четвертой лампочка перегорела.

В четвертой палате «реабилитации» лампочки любой фирмы и мощности служат в среднем три дня. Даже высококвалифицированные электрики из дипломатического корпуса бессильно разводят руками. Мужской консилиум во главе с заведующим решил оставить в рабочем состоянии единственный осветительный прибор у ближней койки справа.

Чего-чего, а запасных лампочек на дежурство не оставляют.

Силанский настаивает на разделении труда между больничными службами. В самом деле, а если дежурного доктора в первом часу ночи убьет током? Насмерть. С другой стороны, где сейчас искать электрика? И, даже если я его найду, что он мне скажет?

Шикарным жестом я выкрутил лампочку реанимационного поста. И с внутренним трепетом последовал за Беллой.

В четвертой сгустились сумерки. Где-то внизу, за окном ветер раскачивал скрипучий фонарь.

Переложив лампочку в карман, я медленно провел ладонью над головой Беллы. Получилось как у сексуального маньяка из «Молчания ягнят». Белла обернулась. В ее серых глазах промелькнул испуг. А, может любопытство. Или…

Было очень темно. Я приблизился к девушке (и настенному светильнику), про себя отметив правоту Филиппа Рота, который считал, что блондинки пахнут младенцем.

У окна заворочался кто-то из выздоравливающих. Ну почему эта чертова лампочка не могла перегореть в процедурной?

Я притронулся пальцами к бархатистой щечке. Белла ощутимо затрепетала. Хлопнула входная дверь — вернулась Таня. Зазвонив телефон. Белла вздрогнула и выбежала из палаты. Я ввернул лампочку и щелкнул выключателем. «…пока не гаснет свет, пока горит свеча».

— Олег Леонидович, вас Виталий Владиславович, — аппараты на посту и в ординаторской спарены.

— Добрый вечер, Виталий Владиславович.

— Привет. Как дежурство?

— В палатах пятеро. Старые без изменений, поступила больная Абашидзе с неоперабельной опухолью головного мозга, остановкой дыхания.

Интубирована, на ИВЛ. Гемодинамика стабильная, с респиратором синхронна.

Наверху сейчас оперируют…

— Как моя больная?

Я ни сразу сообразил, кого он имеет в виду.

— Ее что, еще не привезли?

— Э-э, нет, привезли. Там все стабильно. Но, Виталий Владиславович, нам были нужны места. Пришлось ее перевести.

— Куда?

— В «общую».

— В эту помойку? Ты что, совсем о*уел? Я же просил. Или для тебя это просто колебания воздуха?

— Но…

— Что «но»? Нельзя было перевести кого-нибудь из послеоперационных?

— Дежурный нейрохирург…

— Меня не волнует этот **здежь! У них никогда нет мест.

Поставил бы еще одну койку в «реабилитацию».

В коридоре на самом деле есть одна «резервная» койка. Без колес и матраса. Там находят краткое отдохновение замученные медсестры.

— Не сообразил.

— Ну переводишь, так хотя бы переводил в приличное место.

Кто дежурит в ГБО?

— Не знаю.

— Ты что, даже не звонил? Сразу в помойку?

Я молчал.

— Понятно, — в голосе заведующего сквозила февральская вьюга. Кажется, вы плохо информированы, весьма несообразительны и слишком самоуверенны, чтобы позвонить мне домой. Посоветоваться. Ведь я пока еще заведующий. Ладно. Буду через полчаса.

Тон Силанского не предвещал ничего хорошего. Осторожно, как раненую мангусту, я положил трубку на место.