Три нити
Шрифт:
Пальцы уперлись во что-то – гладкий выступ, просевший от прикосновения, – и вдруг над макушкой заскрипело старое железо… Вода начала убывать.
Над кипящей поверхностью ревел – оглушительней, чем поющие раковины, – нагоняемый невидимыми насосами воздух. Грохотали водовороты, захлестывая ее, швыряя из стороны в сторону. Казалось, будто тысяча ладоней одновременно бьет ее по рту, по носу, по груди и затылку; жгучая пена летела в глаза, всасывалась в легкие при каждом вдохе. Ее долго мотало так, прежде чем бросило на пол, в липкую черную грязь.
Перевернувшись на спину, она уставилась вверх. Там, одна за другой, загорались стеклянные лампы; выпуклые бока толстым
Наконец, отдышавшись, она смогла встать и оглядеться. Пространство вокруг было совсем невелико – не шире пятидесяти шагов от края до края. Пол покрывала густая взвесь, в два-три пальца глубиною: гнилые листья ламинарии, останки рыб, копошащиеся в отбросах рачки-падальщики. По этой темной жиже текли соленые ручьи, собираясь в глубоком пруду посреди залы… Среди колоний мидий, захвативших каменные стены, она заметила выбитые на равном расстоянии ниши – не слишком больше и, кажется, пустующие. Из любопытства она подошла к одной и заглянула внутрь. В полу была проделана дыра, глубиной в три локтя, перекрытая снизу толстой решеткой. В проемах между прутьев курилась чернота – тихая, страшная; стоило ненадолго задержать на ней взгляд, как голова начинала кружиться. Но хуже было то, что лежало поверх – свернувшийся, искореженный труп, полуприкрытый сгнившей одеждой. Торчащие наружу кости, склизкие ошметки кожи, куски лилового мяса – все какое-то вязкое на вид, будто это и не человек вовсе, а куча медуз, выброшенная волнами на берег. Изъязвленное лицо залепили пряди черных волос, живот вздулся, искажая очертания тела, но она все-таки догадалась, что это была женщина. На груди мертвеца блестел кусочек чистого золота, ничуть не потемневший от времени или влаги.
Из дыры разило гнилью и особым, тяжелым запахом: она уже чувствовала такой раньше, но не помнила, где. Закрывая рот и нос ладонью, она отступила от проема. Тревога, которая давно не покидала ее – с тех самых пор, как она услышала чужие шаги на лестнице, – теперь стала еще сильнее. Нужно было быстрее уходить отсюда! Но куда? И как?
Может, где-то и был проход вниз, но в зыбкой, хлюпающей мгле его не найти. Если бы из ламп получилось выжать еще хоть каплю света… Она снова повернулась к стенам; на широких полосах камня между нишами, среди пучков лиловых раковин блестели загадочные полукруглые наросты. Одни были большими – размером с поднос, другие – маленькими, с ладонь; гладкая, стеклянистая поверхность будто приглашала себя коснуться. Выбора все равно не было, так что она ткнула пальцем в ближайший: тот мигнул россыпью тусклых желтых огоньков и снова погас. Но стоило решить, что все в башне от старости пришло в негодность, как под потолком загорелись экраны.
Она замерла, открыв рот. Выпуклый свод уровня превратился в подобие черепа с железной пластиной в темени; а она будто бы влезла внутрь и теперь подсматривала чужие мысли. В этих мыслях тоже горели красные, мигающие лампы, освещая тесное помещение: заваленный сором пол, мешанину из труб и проводов, черный стол, похожий на алтарь. Мужчина, склонившийся над ним, высокий и широкоплечий, не походил ни на стражей, ни на горожан. Была там и женщина – забившаяся в угол, обмякшая, будто спящая; черный след крови тянулся от ее затылка. Потом от края экрана отделилась тень; мужчина посмотрел в ее сторону, закричал что-то… Но звука не было. Тень бросилась к нему – и запись тут же пошла по новой. Раз за разом повторялось одно и тоже: тревожный, мерцающий свет; женщина с разбитой головой; крик; страшная тень… И все это в тишине, если не считать треска и шипения белого шума. А потом раздался голос.
– Ты помнишь меня, Нефермаат?
Она вздрогнула от неожиданности, обернулась к источнику звука – и закричала бы, если б могла кричать. Из ниши за ее спиной выпросталась искореженная, бледная рука; потом вторая. Труп, подтягиваясь на неестественно вывернутых конечностях, выбрался из зарешеченной дыры. Черные, слипшиеся волосы упали на пол. Она увидела нижнюю половину лица – отвисшую челюсть, осколки зубов в посиневших деснах, стекающие с губ струйки воды; вываливающиеся из истлевшей одежды груди в сети разбухших, сине-зеленых вен; пятна разложения на бедрах и предплечьях… Чудище ползло к ней на четвереньках, неловко пошатываясь, оскальзывая в хлюпающем иле – и вдруг прыгнуло вперед. Это случилось так быстро, что она не успела отстраниться; склизкие руки оплели ее, как веревки.
Круглый глаз, затянутый бледным бельмом, вытаращился из-за длинных прядей. С подбородка мертвеца сорвался желтый, жирный моллюск и исчез в покрывавшей пол жиже. Чудище с хрипом втянуло воздух и заговорило, обдавая ее волнами смрада:
– Ты помнишь меня, Нефермаат?
Она завертела головой из стороны в сторону, но, кажется, это был неправильный ответ. Мертвец зашипел, выдувая из ноздрей воду и слизь, а потом, ступая на полусогнутых ногах, поволок ее к пруду в центре зала.
– Как ты могла забыть меня? – просипел он, наваливаясь сверху размягченным, но жутко тяжелым телом, и прижимая ее голову к воде. – После всего, что я сделала для тебя? После всего, что ты сделала со мной?..
Дрожащая поверхность пруда была уже у самых губ; чудище собиралось утопить ее!
– Ты не помнишь, как я любила тебя? Как забыла ради тебя о своем долге перед нашими братьями и сестрами? Как скрыла твое преступление?
Она раскрыла рот – не для того, чтобы ответить, а чтобы набрать в легкие побольше воздуха; но ответ, кажется, и не требовался.
– На этот раз ты зашла далеко… Но настало время возвращаться. Не сопротивляйся. Я приняла свою участь – сторожить тебя до скончания веков. И ты прими свою; ты ее заслужила.
Мертвец мало-помалу вдавливал ее в пруд, и, как она ни упиралась, ноздри скоро залила вода. Но все еще слышно было, как сверху приговаривают:
– Не сопротивляйся. Ты все пытаешься освободиться, но зачем? В чем твое оправдание, Нефермаат? Ты никому не принесла и не принесешь добра. Даже яд скорпиона может стать лекарством; но ты – ты можешь только убивать все, до чего дотянешься.
Еще один желтый слизень, выпав изо рта мертвеца, плюхнулся в пруд рядом с нею. Дрожь ужаса пробежала по телу. Она забилась, пытаясь оцарапать облезающую кожу, пнуть врага – но труп не чувствовал боли. Вырваться не получалось: она только зря растратила запас дыхания.
– Остановись. Пора возвращаться в ад – тебе там самое место.
Пришептывающий, хлюпающий голос терялся в шуме, заполнившем голову. В уши будто насыпали пригоршню толченых раковин. Она слышала все одновременно: ускоряющийся стук сердца, грохотание моря, бьющего в стены башни, рев зверорыб, хруст панцирей камнекрабов, гоготание морских зверей, хлюпанье притаившихся во тьме анемонов, звон льда под копытами проворных мышей, вопли белых птиц, жужжание черных мух – и даже далекие, тоскливые стоны, несущиеся из разрушенного пожаром города. Все эти звуки, большие и малые, складывались в один, хорошо знакомый голос…