Три повести о любви
Шрифт:
Расходиться гости начали довольно поздно — около двух часов ночи. Последними ушли Ипатов и Валька, который не хотел отпускать приятеля одного. Перед уходом они украдкой дербалызнули еще по полстакана водки, и их все время сносило с тротуара на мостовую, прибивало к фасадам домов, сшибало в какие-то канавы. Городской транспорт уже не ходил, и поэтому им ничего не оставалось, как добираться домой пешедралом. Жил Ипатов в конце Старо-Невского, неподалеку от Александро-Невской лавры. Валькин же дом находился на Марата, что было тоже далеко, но все-таки гораздо ближе. И когда Валька пригласил Ипатова заночевать у него («Отец в Праге, дома одна нянька»), тот не заставил себя долго упрашивать. Правда, мелькнула
Они дошли до Сенной и свернули на проспект имени Сталина, бывший Международный, будущий Московский. Они шли и орали фронтовые песни. Вернее, пел одуревший от счастья и выпитой водки Ипатов, а Валька только подпевал. Одну из них они тянули целый квартал: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне…» Ипатов слегка подзабыл песню и прямо на ходу придумывал новые слова. А потом они долго, печатая шаг, горланили: «Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!»
И вдруг они услыхали где-то на повороте сверлящий скрежет далекого трамвая.
«Побежали на остановку! — предложил более трезвый Валька. — Может, успеем?»
«Фигня! Проголосуем здесь!» — заявил Ипатов, выходя к трамвайным путям.
«Смотри, старик, попадется стервозный вагоновожатый — проскочит мимо!»
«Я ему проскочу!» — угрожающе произнес Ипатов, вставая монументом на рельсы.
Вырвавшись на прямой, как стрела, проспект, трамвай шел, отчаянно набирая скорость. Ввинчиваясь в тишину, завывал мотор. Отбивали на стыках чечетку старые, еще довоенные вагоны.
Широко расставив ноги, Ипатов ждал трамвая. Руки хладнокровно держал в карманах.
«Старик, ты что, сдурел?» — Валька схватил приятеля за рукав и потянул с рельсов.
«Пусти! Ты ничего не понимаешь! — вырвался Ипатов. — Я его сейчас остановлю!»
И снова встал как вкопанный, вытянул руки ладонями вперед. В эту минуту он ощутил в себе такую силу, что нисколько не сомневался, что мчащийся трамвай, как заводная детская игрушка, уткнется в его ладони и сразу остановится.
Валька тащил его с путей, но Ипатов снова возвращался на старое место.
Трамвай приближался. За передним стеклом уже была видна скорченная фигура вагоновожатого. Похоже, он не замечал двух парней, торчавших на путях: ночной трамвай, пустынные улицы, ни души, — может быть, даже задумался или задремал.
«Вот увидишь!» — успокаивал Вальку Ипатов.
И когда между ними и трамваем осталось каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров, Валька столкнул Ипатова с рельсов.
Трамвай с грохотом и лязгом проскочил мимо. Он был пуст и торопился, по-видимому, в какое-то свое депо или парк.
«Ну и зря», — буркнул Вальке Ипатов. И друзья снова двинулись в путь…
Он увидел и узнал дверь еще с лестницы. Обитая черным дерматином, она знакомо темнела рядом с лестничным пролетом. Держа левую руку под ложечкой, а правой ухватившись за перила, Ипатов с отчаянной решимостью одолел
И тут его обожгла мысль: «А вдруг?» Но он мгновенно опомнился: «Ну это совершенно немыслимо!»
Робея и волнуясь так же, как и тридцать пять лет назад, он подошел к двери. На него с вызовом смотрела пожелтевшая от времени кнопка звонка. Та или, может, другая? Он взглянул на номер квартиры. Двадцать восьмая. Вспомнил, что когда-то писал письма по этому адресу.
С замирающим сердцем нажал на кнопку. Звякнуло так слабо, что жильцы могли и не расслышать. Собравшись с духом, он снова придавил пальцем кнопку и несколько долгих секунд прислушивался, как в квартире разорялся звонок.
Никого нет. Может, это и к лучшему!.. Честно говоря, он ничего бы не имел против украдкой взглянуть на Светлану, но… встречаться? Слишком многое связывало их, чтобы вот так, безболезненно, вспоминать о прошлом. Этого еще не хватало в его дерганой, суматошной жизни!..
По-прежнему прижимая руку к груди, он шагнул к лестнице. Боль была пока слабая, терпимая, размером с маковое зернышко. Она вся умещалась под кончиком его пальца. Но он знал ее как облупленную. Она всегда начиналась так — с легкого стеснения, с этакого нежного собачьего покусывания. В позапрошлом году он по своей неискушенности не придал ей никакого значения и жестоко поплатился за это. Уже через час она перекинулась на сердце и не отпускала его почти целых полдня. Потом она исчезла, но навсегда оставила о себе недобрую память. Ипатов боялся этой боли и поэтому всякий раз, когда она появлялась, старался задобрить ее примерным поведением и изрядным количеством валидола. Садился где-нибудь в уголок и, положив под язык холодящую таблетку, терпеливо ждал окончания приступа. И боль, как правило, проходила. Но одно дело, когда это случалось с ним дома или на работе, поблизости от родных и сослуживцев, другое — на улице или вот как сейчас, где-то на последнем этаже старого дома в окружении чужих дверей и кнопок.
Бывало и так, что сердечная боль отпускала его сразу. Сама по себе. Возможно, это была даже не она, а какая-то другая, похожая на нее, кто знает! Но может быть, и на этот раз боль ненастоящая, случайная?
Ипатов сделал два робких шага и остановился — боль не отпускала. Фактически она держалась уже несколько минут. Видно, выжидала момент, чтобы неожиданно наброситься на сердце, окружить его частоколом острых иголок. Ипатов с большим трудом добрался до лестницы и сел на ступеньку. Правой рукой стал шарить в карманах — бесполезно, валидола не было. Ничего удивительного, что он перестал носить его: последний приступ был больше года назад. Даже стал забывать, что у него больное сердце. Чувствовал себя вполне здоровым, помолодевшим, сильным. А боль, очевидно, лишь затаилась. Впрочем, во всем виноват он сам. Не надо было тащиться сюда, взбираться по крутой лестнице на шестой этаж. Но в то же время он вроде бы не торопился, отдыхал на лестничных площадках и между этажами. Неужели на него подействовали старые воспоминания? Прошлись ржавым напильничком по сердцу? Вряд ли. Он старался быть спокойным, не волноваться, справедливо полагая, что вся эта история уже так далека от него…
Главное сейчас покой, не двигаться, и боль пройдет, как проходила уже множество раз. Надо только отвлечься, не думать о ней…
Не думать, не думать, не думать…
А напоследок их чуть не забрала милиция. Шли они, пошатываясь, по Загородному, и вдруг перед ними выросла огромная фигура, с ожесточением скребущая по тротуару лопатой. Что подняло дворника в такую рань с постели, наверно, знал только он. Однако шум, производимый его лопатой, надо думать, сокращал сон не одному десятку людей. Дядька утверждал себя в глазах жильцов дома в меру своих ограниченных возможностей.