Три повести
Шрифт:
Полчаса спустя они вышли из дома. Рыжий привязанный кобель поскулил им вслед. Днем олени держались в тени, на западной стороне сопок. Надо было пройти широкую Табунную падь, обойти лагуну, подняться на сопку с подветренной стороны. День начинался приморской обычной сыростью. Тяжелая испарина от обильной субтропической влаги, насытившей воздух, делала влажным тело. Туман приставал к лицу. Сумрачно возник распадок. Стало темнее. В тумане бежал родничок. Егерь шел привычным размеренным шагом. Привычны были и это сырое приморское утро, и туман с его водяною осыпью, и ежедневные выходы на пантовку. Ленька вскоре взмок и стал отставать. Дорога тянулась напрямик, потом пошла в гору. Нескончаемо дубовым подлеском поднималась она по увалу на сопку. Низкое облако рыхло лежало на его вершине. Егерь шел впереди. Ленька хватался за кусты и деревья.
Егерь вскинул бинокль. Минуту разглядывал он соседние сопки. Оленей не было видно. Они скрывались еще в зарослях. Теперь снова стали спускаться в распадок. Небо очищалось. Возникал день, полный знойного солнцестояния. Тайга обступила гуще. Дикий виноград со своими зелеными незрелыми ягодами опутывал непроходимую заросль. Ржавые папоротники хлестали по ногам. Проворная змейка с красноватыми полосами проскользнула у ног. Егерь сдернул мгновенно ружье и ударил ее дважды прикладом: змейка была ядовита. Оленья тропа вела книзу. Видны были плешины от лежки оленей. По временам егерь раздвигал папоротники, осматривал след. Копыта самцов были шире копыт маток. Помет был еще свежий. Табун мог быть в распадке или за ближним увалом. Ленька двигался следом. Горный родник спадал по камням и обегал камни и сваленные бурями деревья. Ленька встал на колени и принялся пить воду. Его бороденка намокла. Он оторвался на миг, поглядел затуманенно на лесной мир и снова припал к роднику. Наконец он напился. По каменистой отмели они перешли воду. На земле были частые следы табуна. Олени приходили сюда к водопою. Олененок, видимо, лежал рядом с маткой, судя по оставшемуся помету.
Они пролезли под тугими сплетеньями дикого винограда. Внезапно егерь остановился. Зоркими глазами он смотрел в темную глубину подлеска. Куст жимолости дрожал, как бы сотрясаемый ветром: олень обгладывал его. Желтоватая проворная морда саендыша торопливо срывала листья. Стадо было поблизости. Егерь лег на землю. Ленька повторил его движение. Минуту спустя он пополз за ним следом, скрываясь в траве, раздвигая кустарники. Скоро виден стал весь табунок. Это были матки с десятком оленят и саендышей. Повыше, на сопке, в отдельности паслись три пантача. Олени были беспокойны, брыкались и помахивали короткими своими хвостами: мошкара донимала их. Летняя красноватая шерсть уже выпала. Белые пятна на спине и боках были меньше заметны в осенней окраске листвы.
Егерь стал разглядывать в бинокль пантачей. Ближе всех пасся старый широкий бык. Панты его сидели низко, почти на самом лбу — признак старости. Другие два пантача были моложе. У одного из них был недостаток: широкий развал пантов — они были искривлены в стороны. Зато у второго точным и прекрасным развилком стояла золотисто-коричневая его ветвь. Егерь снова осмотрел всех трех пантачей. Он наметил третьего. Ленька остался на месте. Егерь пополз по траве. Его винчестер был наготове. Едва клонились и снова поднимались раздвигаемые ржавые папоротники. Егерь полз по увалу. Скоро возник перед ним этот намеченный пантач. Он медленно двигался по сопке. На ходу объедали олени лакомые кусты крушины и жимолости, молодые дубки, багульник и вереск. Пастбище было обильное. Егерь подползал с подветренной стороны. Олени не чувствовали человека и неторопливо паслись. Только оленуха, сторожившая маток, беспокойно вдруг закинула голову. Ее белые широкие уши были насторожены. Серый нос быстро двигался. Ветерок подул с южной стороны. Ленька лежал в траве и не шевелился. Внезапно оленуха издала короткий предупредительный свист, и все стадо мгновенно сорвалось.
Полчаса спустя Ленька нагнал егеря. Егерь был озабочен и зол: он ранил оленя, но не убил. Только по воронью, день спустя, можно было бы его отыскать с протухшими негодными пантами.
— Это ты шевельнулся… черт! — сказал егерь яростно.
— Да разве же я… — и с обиженным надутым лицом Ленька поплелся за ним следом. Они поднялись на сопку. Тучно и огненно, еще не дойдя до зенита, стояло солнце. Егерь опустился на колени и пошарил в траве. Несколько темно-вишневых капель крови блестело на ней. Лежал еще теплый помет. Егерь пошел за подранком. По временам он останавливался и шарил в траве. Кровь из раненого зверя текла сначала обильно. Потом все реже и реже становились кровавые многоточия… Олень ушел в чащу. Солнце застревало в ветвях. Черная уссурийская ворона со своим резким криком «аа» летела впереди, садилась на ветку, поджидала. Наконец следы кончились. Егерь сел на пенек. Его лицо было потно. Ленька обиженно молчал.
— Завел я тебя. — сказал вдруг егерь добродушно. — Может, двое суток проходим, пока не найдем. Все равно, ослабеет — ляжет.
— Только напрасно ты на меня… мало что оленухе почуялось… А я как лег — так и лежал.
— Может, и почуялось, — согласился егерь.
Они отдохнули и снова стали продираться сквозь чащу. Вдруг егерь присмотрелся и снял с колючки шиповника кусочек подшерстка. Подшерсток был влажен от крови. Олень прошел здесь. Теперь потянулись снова следы крови. Кустарник был примят. Олень шел напрямик, не разбирая препятствий. Они осмотрели следы и снова пошли за подранком.
— Готов! — сказал егерь внезапно.
Ленька пошел за ним следом и увидел оленя. Он дотащился сюда, в самую чащу, со своей смертельной раной. Сначала сгоряча он шел прыжками, затем изнемог. Он плелся, приминал кустарники, оставлял на колючках клоки своей шерсти. Теперь он лежал на боку, вытянув морду, даже в предсмертном томленье оберегая панты. Рана была на боку, в подвздошную область. Егерь осмотрел панты: панты были целы. Он вытащил складной охотничий нож, ухватил за длинные уши оленя и тремя крутыми ударами отрезал ему голову. Он дал стечь первому потоку теплой крови. Вместе с Ленькой они опрокинули затем на спину тушу. Егерь ударом ножа взрезал осторожно живот, чтобы не задеть кишок зверя, провел продольную линию до самой грудной кости, вывалил внутренности, удалил легкие, печенку и сердце. Потом он сел отдышаться. Его лицо было мокро. Голые руки по локти в крови.
— Ты не обижайся, — сказал он примирение — Сам видишь — какое дело… хорошо — нашли в день. А то ведь заляжет, уйдет — пропали панты.
Он сделал надрезы в ушах оленьей головы, продел в них палку и приподнял на воздух. Еще капала сукровица из мертвой головы. Глаза были открыты и в стеклянном смертном изумлении смотрели на мир. Мир был жесток и равнодушен. Шероховатый язык свисал на сторону. Только по-прежнему золотисто как бы цвели между белых округлых ушей покрытые тончайшим плюшевым ворсом панты.
— Хороши, — сказал егерь, любуясь, — потянут валюты… старайся, старайся, брат. Помогай пятилетке.
Они дали стечь крови и закидали тушу травой от мух, чтобы вернуться за ней на лошади.
X
Солнце обошло дневной свой круг. Когда выбрались они снова из чащи, оно катилось уже к закату.
Голову оленя егерь нес на палке. Они находились сейчас на южной оконечности полуострова. Отсюда видно было открытое море в беляках. Три золотых луча, как древки скрещенных знамен, поднимались оттуда, куда зашло солнце.
— К дому до ночи нам не прийти. — Егерь достал из кармана призовые серебряные часы. — Если берегом двинуться… переночевать у корейцев.
Они стали спускаться с горы.
Ленька сорвал на ходу и растер на руке лист лимонника. Ладонь стала пахнуть приятно и кисловато. Вскоре за зарослями тростника открылась голубейшая Лебяжья лагуна. Одинокий медлительный ястреб неподвижно распластался над ней. Весной и осенью лагуна оживлялась кочевьем птиц — журавлями, куличками, лебедями, черными бакланами, гусями, утками на пути далеких их перелетов через тайгу и моря. Одним своим голубым рукавом лагуна соединялась с заливом.