Три повести
Шрифт:
Олени уже меняли окрас своей шерсти. Их красная летняя шерсть выпадала. Темно-серый подшерсток лез снизу, и быстро из красно-пестрых по-летнему становились они сизо-стального осеннего цвета. В домашнем оленнике бродили обезроженные, ставшие вдруг как бы куцыми и лишенными отличия пантачи. Их словно разжаловали, и они походили сейчас на простых бесхитростных оленух. Только два последних пантача, которым впервые срезали сегодня панты, торопливо ощипывали дубок. В привычное время, когда явились они в кормовой дворик для прикорма, их отделили от табуна и заперли в стойла. Посредине сарая между всех его стойл шел коридор. Коридор был темен и глух. Только за дощатыми дверками стойл похрустывали и настороженно топтались запертые олени. Егерь постоял и прислушался. Операцию срезки производил рыжеволосый, с золотыми ресницами Ленька.
— Беспокоятся, — сказал шепотом Ленька.
Он подошел к переборке и посмотрел сквозь выпавший сучок. Совсем рядом, так, что вплотную был виден подвижной влажный нос, стоял олень. Его уши были поставлены. Передние ноги потаптывали, готовые к прыжку. Все было тихо, но он волновался.
— Первым выпускаем Бойца, — сказал так же шепотом Ленька.
Он на цыпочках прошел коридором. Коридор упирался в станок для срезки. Егерь остался позади за подвижным щитом. Дверцу стойла поднимала кверху на веревочном блоке невидимая рука. Прислушавшись и потоптавшись, олень выходил в тихий коридор. Здесь было темно, как в зарослях. Подвижной щит позади медленно начинал между тем свое движение. Шаг за шагом двигался невидимый человек, и только постепенно укорачивалась длина коридора. Олень делал прыжок и оглядывался. Никого не было. Он снова делал прыжок и снова оглядывался. Его прекрасные глаза были скошены, он часто перебирал ногами. Через узкий глазок в щите егерь видел его пред собой. Пространство становилось теснее. Олень останавливался. Стена надвигалась и подталкивала его сзади. Он снова отскакивал. Мелкая частая дрожь сотрясала его. Наконец только тесный четырехугольник станка оставался перед ним. Он ступил в это последнее убежище, и сейчас же следивший подручный нажал за стеной рычаг. Пол провалился в станке, и олень остался висеть, зажатый между двух боковин. В тот же миг Ленька, поджидавший с другого конца, открыл деревянные ставни. Егерь уже сидел верхом на олене. Надо было стиснуть его, чтобы он не мог биться. Его глаза были закачены. Пена полезла изо рта. Ему было три года, всего год назад он был саендышем. Олени, которым не в первый раз срезали панты, знали уже, что это не смертельно. Он ничего не знал и верещал детским, полным ужаса голосом, Ленька ремнем притянул его морду к доске. Высунутый розовый язык был зажат на сторону. Олень тяжело сопел, готовясь к гибели. Короткой одноручной пилой Ленька поочередно спилил его нежные, теплые, пульсирующие панты.
— Готов… — сказал он довольно. — Лети.
Он мазнул вазелином по спиленным основаньям пантов, опущенный пол возвратился на прежнее место, боковины освободили оленя, — и как развернутая крутая пружина ударил он в высоту, сделал прыжок, оглянулся и поскакал в сторону. Минуту спустя, все еще потрясенный, он остановился. Все было мирно. Боль утихала. Никто не преследовал его. Не понимая, что только что с ним случилось, он двинулся дальше.
— Гуляй… гуляй, — сказал Ленька сочувственно, — до кишок напугался.
Он держал в руке два пушистых раздвоенных столбика. Их нежный ворс был бархатист. Бороздка не обозначила еще первый раздвой: это были прекрасные красновато-золотые панты.
Полчаса спустя Ленька покончил с последним пантачом. Больше не осталось в домашнем оленнике ни одного оленя с пантами. Осень наступила. В пантоварне уже висели гроздья спиленных вываренных, готовых, и еще недоваренных пантов. Пантовары молча стояли возле котла с горячей водой, опускали в нее деревянные зажимы с пантами, добавляли холодную воду, не давая воде закипать, в десятый раз принимались доваривать…
— Двинем завтра со мной на пантовку, — предложил егерь Леньке, — все равно тебе гулять. А на обратном пути фазанов набьешь.
— А не пойду? — Ленька по-мальчишески оживился. — Ты только не бреши по-пустому… патронов дашь?
И он засиял, загорелся охотничьим предвкушением долгого знойного и счастливого дня. Мальчишкой — с кроликами, позднее — с оленями прошел Ленька опытом всю звероводческую науку. Зверя он понимал и любил. Олени в домашнем оленнике бегали за ним, как собаки. Он выкармливал оленят, помечал маток и самцов, вел племенные книги. Оленей
— Патронов дам на обратный путь… когда справимся с делом. Только я на рассвете уйду, приходи ко мне ночевать, — сказал егерь. — Да к директору сбегай… скажись.
— Мое дело сделано… чего мне спрашиваться?
Ленька все же двинулся к конторе, но сейчас же обернулся и крикнул:
— А может, карабин захватить… козулю срежем?
Трое пантоваров стояли вокруг котлов. Их лица были внимательны и бесстрастны. Поочередно опускали они в горячую воду дощечки с привязанными пантами, делали несколько полуокружных движений, вынимали, давали пантам остыть, принимались за новые. Надо было следить, чтобы тонкая нежная кожа пантов не потрескалась. По многу раз, иногда неделями, принимались они доваривать одни и те же панты. Четвертый подготовлял панты к варке. Гвоздочками прибивал он у кровавого основания кожу, чтобы она при варке не задралась. Пантовары были сосредоточенны, погружены в свое дело.
К вечеру Ленька пришел ночевать к егерю. Знакомо и волнующе пахнул зверем этот уединенный домик. Барсучьи шкуры блестели исчерна-серым своим игольчатым волосом. Висели и коричневатые, в полном зимнем подборе, четыре шкуры енота.
— Счастливое твое дело, Исай, — сказал Ленька завистливо. — За осень все сопки излазаешь… кабаргу возьмешь — не удивишься. Опять же и енот и барсук — всё твоя добыча.
— Да, лучше моего житья нет, — усмехнулся егерь. — Меня и фазаны по батюшке кличут… уважают.
Он достал молока, кусок холодной оленины, собрал к ужину. Рыжий свирепый кобель тыкал холодным носом в босые Ленькины ноги под столом. Из окна дома сквозь заросли был виден залив. Легкая туманная синева уже стлалась, сползала с сопок. Только черные остроконечные кекуры, уходившие со скалистой грядой, раздирали непрочные рубища тумана. Ленька отхлебнул молока и задумался. По одну сторону было море, по другую тайга. Их шумы и запахи еще с детских лет стали спутниками его существования.
— Ты о жизни когда-нибудь думал? — спросил егерь вдруг, глядя в Ленькины синие и как бы выгоревшие от солнца глаза. — Вот, к примеру, о том, что вечером ложится туман, а к утру поднимется. Солнце взойдет, согреет море, и все это наверх полезет, испарится.
— А чего мне об этом думать? — подивился Ленька. — Жив, здоров — и слава тебе господи.
— А я вот думаю, — сказал егерь серьезно. — Для всего свой порядок предназначен… и олень раньше срока гона не начинает. Только человек наперекор норовит. Край этот — цены ему нет… богатства здесь человеку под ноги напиханы — на, бери… И на земле, и в земле, и на море. Тут богатеи хозяйничали, подрядчики… весь край на откупу держали. Чиновников одних развелось, ступить некуда. Рабочий человек кругом был в долгу… паучок паутинку за паутинкой плел… водка да опий. Я еще помню мальчишкой — мак на Амуре десятинами сеяли. Туман. Полсотни лет качались в тумане. А потом взошло солнце… все осветило. Чиновники, как дым, поползли… всех этих хозяйчиков, да подрядчиков, да именитых купцов в море поскинули. Кажется, на вот — расти, строй свою жизнь… сам хозяин над берегом, сам над собой. Многие поняли, ничего не скажешь. А многие не поняли… нет. Привыкли в тумане болтаться. Сами не видят и других отвращают. Много еще этой крапивы растет. Но мы ее выполем… начисто выполем! — Он повеселел. — Тебе, курносому, тоже пошевелить башкой не мешает. Ты вот в счастливую пору родился, пришел на готовое.
— Жизнь у меня счастливая сложилась, — согласился Ленька. — Батька мой плохо жил… а я ничего. Я жизнью доволен. Ну, а если кого-нибудь недоскинули в море, можно доскинуть.
Час спустя на скамейке, на подложенных шкурках, со сладким присвистом он уже равномерно дышал. Босые ступни его ног были раскинуты. Барсучьи шкуры под ним пахли дремотно зверем.
На рассвете егерь стал будить Леньку. Было не легко растолкать его налитое счастливым сном тело. Он помычал, побрыкался и еще в полусне спустил ноги. Утро было сырое. Туман наполз в распадки. Море утихло. Начинался отлив.