Три повести
Шрифт:
День спустя, задохнувшись от кручи, он встретил ее возле своего родительского дома. Еще более отсыревшим и тусклым показался ему этот дом, заброшенный как камень на сопку. Доживала жизнь мать, с залетным человеком — не то бурятом, не то татарином Алибаевым — ушла из дома восемнадцатилетняя Ксения, сестра, девчонка. И самым удивительным было, что именно возле этого дома встретил он Варю. Она смотрела на него с нестыдящейся счастливой улыбкой — и уже двадцать минут спустя он знал все про ее жизнь, про подполье, про учителя Яна Паукста, пришедшего из Таудеминской долины, про первореченский кружок молодежи, про десятки вчерашних товарищей, изменивших, предавших, бежавших… Дом на сопке сберегал его вчерашнюю жизнь. Жизнь, которая пришла вместе с ним, Алексеем Свияжиновым, была новой жизнью. С новой жизнью шла также Варя, недавняя непримечательная девочка, подруга сестры. Не все окна домов были открыты, не все с радостью встречали их вступление в город, не все женщины улыбались им. С ненавистью и
Таким же начальным наброском, еще задолго до этой встречи, начертал он для себя образ Вари. Молодость искала воплощений. Ей нужен был кров после тревожных полуторагодичных походов. Город, в который так долго не могли они войти, был раскинут именно как ожидающий кров. Его огни взбегали на сопки. Таким Свияжинов представлял себе его в ту памятную приморскую ночь. И вот они под крышами этого города. Те же дома, те же пакгаузы из волнистого железа в порту, те же деревянные мостки тротуаров… но не те же люди под этими крышами. Люди стали иными. Одни бежали от революции. Других окислила она, как дешевый металл, содрала позолоту и обнажила в немощном непонимании и озлоблении. И, наоборот, выдвинула, распахнула, поставила в первый ряд благородных, горячих людей. Вряд ли могла бы и Варя ответить себе, почему эта встреча возле старого свияжиновского дома стала переломной для всей ее жизни. В подпольном кружке, где писались горячие и наивные прокламации, где организовывалась связью, переброской оружия борьба, Варя создавала в себе героический образ людей, которые скрывались в тайге и на сопках. Их была горсть, но они гнали армии… когда загремели на рейде якорные цепи последних судов и серый японский броненосец тронулся в путь, выкидывая чернейший дым, — вместе с другими была и она на улицах города. С Русского острова, с Чуркина мыса, на пароме, катерах и шампунках переправлялись сотни людей. Из Гнилого угла, с Эгершельда, со всех окраинных сопок стекались тысячи жителей, а с Седанки, со Второй речки, с Первой — походным порядком двигалась Красная Армия…
Он стоял перед ней, этот человек, которого она знала мальчишкой. У него была золотистая бородка. Его лицо огрубело. Шея была красно обуглена сентябрьским загаром. Грубая мужская рука засунута за пояс. В нем, в Алеше Свияжинове, воплощен был образ геройства, беспощадной силы, от которой бежали, спасались, погружались на суда нарядные, сытые американцы, японцы… Восторженно и влюбленно смотрела она на этого теперь таинственного человека. И, вероятно, оттого, что все было начерно, в походном порядке, так же начерно завязалась и ее судьба. События катились и усложнялись в своем разбеге. Недобитые отряды перекинулись в Корею, Маньчжурию, пробирались к Охотскому морю. Три недели спустя в номере гостиницы, где разбросаны были оружие, карты, планшеты и походные сумки, своевольно и властно поступил Алексей Свияжинов с Варей… Так привык он в Уссурийской тайге обирать кусты дикой малины, набивая жадный пересохший рот сладкими пахучими ягодами.
Позднее, на Камчатке, когда ему стало уже свыше тридцати лет, многое из прожитого по-иному и умиротворенно открылось перед ним. Тогда по-иному предстала перед ним и эта наскоро и неумело обобранная им юность. Он не сумел ее ни удержать, ни согреть. В походном порядке привык он к прямолинейности чувств. И как все пришло, так же стремительно и не задевая все это должно было и уйти. Впоследствии, когда жизнь стала не только одарять, но и приносить утраты, он понял, как много успел растерять. Варя не упрекнула его ни в чем, не стала ничего добиваться. Он уехал — ему хотелось дальше двигаться, узнавать мир. Освобожденный край постепенно возвращался к жизни. Большие загруженные суда шли на Камчатку. На Камчатке, на Сахалине начинали строить нефтяные, рыбные промысла, консервные заводы, угольные шахты… В ту, теперь уже дальнюю пору эгоистической нередко была молодость. Собственная жизнь заслоняла другие жизни. Так заслонила она и жизнь Вари.
Еще три года назад кто-то привез на Камчатку с материка воспоминания и новости. Рядом с именем Вари был назван Ян Паукст. Тогда, в пору юности, отодвинул, обесцветил бывшего учителя Алексей Свияжинов. Он был моложе, широко шагал по жизни, и невыразительным в сравнении с ним показался Варе тогда этот молчаливый и медлительный человек. Не задев и даже не встревожив ее, отошел он в сторону. Поранил ее Алексей Свияжинов. Здесь, на Камчатке, когда перебирались разбросанные листки прошлого, Свияжинов старался убедить себя, что Варя его не забыла. Время по-новому осветило покинутый образ. Возвращаясь после семи лет отсутствия, он ждал этой встречи.
Японское море, очищенное недавним тайфуном, просторно лежало в глубокой своей фосфоресцирующей зелени. Вода играла и светилась в ночи. Светящиеся пятна, как свет подводных дуговых фонарей, наплывали, свертывались в сияющие букеты за кормой парохода. Позади остался японский порт Хакодате, впереди лежал Владивосток. И вот на угрюмой скалистой возвышенности показался далекий маяк Скрыплева: три переменных огня, минута молчания, затем мигающий сигнальный фонарь на камнях Токаревской кошки, огни Эгершельда, освещенные иллюминаторы иностранных судов, Золотой Рог в бахроме береговых огней и засеянный огнями до вершин своих сопок, с красным сигнальным огнем над клубом моряков, — Владивосток. Как знакомо это ночное видение города! Руки сжимали поручни, он смотрел вперед. Он видел несуществующие огни и несуществующие лица, приветствующие его возвращение. Пароход подошел к каменной набережной. Никто не стоял на пристани, никто не встретил его, Алексея Свияжинова. С грохотом паровая лебедка стала разворачивать якорную цепь. На палубу поднялись таможенники и пограничники. Начались долгие судовые формальности. С жесткой очевидностью он понял тогда, что его жизнь перевалила за рубеж.
…Спускаясь с горы, сбивая мелкие камешки, Свияжинов вспомнил до мельчайшего чувства это свое ночное возвращение. Он сошел на владивостокскую пристань во втором часу ночи. Носильщики с деревянными рогульками дожидались разгрузки у стены портового пакгауза. Со своими незрячими огоньками болтались на воде лодки перевозчиков. Сколько раз с мальчишеских лет переплывал он на этих лодках на другой берег. Перевозчик стоял на корме и раскачивал скрипучее привязанное позади весло. Так и двигалось оно, это его плавучее убежище. С чемоданом в руке Свияжинов шел по большим камням набережной. Пароходы дремали на рейде. На другом берегу, на мысе Чуркина, горели редкие огни. Дорога шла кверху, в город. И вот она открылась, бывшая Светланка, ныне улица Ленина, в ночном своем беспокойном движении, в шарканье гуляющей приморской толпы. Он не нашел извозчика, пересек улицу и пошел с чемоданом одолевать крутизну Суйфунской. Бесконечно — сначала деревянными мостками, затем размывами, каменистыми и песчаными осыпями — тянулась в высоту эта улица. Чемодан тяжелел в его руке. Он ставил чемодан, вытирал лоб и продолжал путь. Нет, уже не прежним, не юным было его дыхание. Не было в ногах и юношеской легкости, с какой привык одолевать крутую горку. Он шел и вытирал пот. Ночные паровозы гудели внизу, на Уссурийской железной дороге. Наконец за охровым провинциальным забором возник на высоте родительский дом.
За эти годы умерла мать. В дом возвратилась сестра Ксения с мужем и двумя сыновьями. Это была сестра, девчонка, Ксения? Разбуженная и щурясь от света, стояла она перед ним, запахиваясь в пестрый халатик. Как выцвела она и поблекла! Две горькие тонкие линии были по бокам ее некогда веселого рта, и мелкая, набегающая, предательская сеточка под глазами. Сестра даже не обрадовалась ему — в доме было тесно, у нее двое детей, — он понял и не осудил ее. Впервые в эту ночь увидел он Алибаева, ее мужа. Ему было уже под сорок лет. Его скуластое лицо с черной монгольской бородкой, низковатый лоб, слегка вдавленный нос с широкими крыльями — все было от полутатарской крови. Только в глазах, горячих и молодых, да в его крепко сбитой с хорошим мускульным напряжением фигуре, оставалось от тех лет, когда Ксения отдала залетному человеку свою юность.
Нет, он, Свияжинов, не станет вторгаться в их жизнь. На одну только ночь поставит на пол чемодан, чтобы проспать на диване. Да и нечего на старых стенах перечитывать прошлое. Ксения нашла свой приют, — тем лучше для нее, для этого скуластого, уже с ветерком седины Алибаева. И Свияжинов почувствовал, как тесен стал для него город детства. Конечно, здесь ему нечего делать. Или краевая ответственная работа, или Москва. Не все, правда, за эти годы проходило в его работе гладко. Были у него недоразумения с обкомом, кое-что, руководствуясь своим пониманием местной жизни, истолковывал он по-своему. Были столкновения и покрупнее. Представителя специальной комиссии, приехавшей проверять исполнение, он назвал формалистом. Не наладились вполне отношения и с местными работниками. С мальчишества он привык состязаться со многими бывалыми охотниками. Правда, дичи доставалось больше на их долю, но на его стороне был азарт. Азарт давал ему друзей, но и недругов. Недругами становились все те, кто не одобрял его размаха. Так старался он объяснить себе, когда, следуя своему пониманию жизни, все чаще сталкивался с несочувствующими некоторым его поступкам людьми. Подумав, он должен был, однако, сознаться себе, что сам не сумел наладить многих отношений, убежденный в преимуществе своего опыта над всякими инструкциями и директивами. А опыт у него был. В старом родительском доме ему нечего делать. Он не стеснит Алибаевых. Жалко только, что так быстро проходит молодость. Ксении всего двадцать семь лет, но глаза у нее уже немолодые. Племянники похожи на отца — такие же головастые и с монгольскими скулами.
Утром он спустился с Суйфунской. За чемоданом придет позднее. Сверху был виден залив. Корабли стояли у пристани. Пароход, привезший его ночью, освобождался от груза. Тысячи знакомых бочонков, набитых осенним уловом Камчатки. Небо очищалось. Город был по-осеннему ярок, продавцы сидели возле своих лотков под полотняными навесами, и по Ленинской двигались толпы — синие камчатские робы, военные моряки, матросы с иностранных пароходов, женщины, — говорливая, подвижная толпа приморского города.