Три повести
Шрифт:
Дубовый подлесок рос на солнечном склоне сопки. Дикий виноград уже вызревал мелкими туговатыми ягодами. Мальчишками уходили в тайгу и возвращались переполненными кислотой виноградного сока. В мешке за спиной похрустывали липкие смолянистые кедровые шишки. Опять Приморье — край, который любил он, в котором следопытил мальчишкой, который отбивал партизаном, — опять он лежал перед ним своими знакомыми сопками, тенистыми падями, куда свергались ручьи, глубокими бухтами, юностью.
— Нет, дел мы все-таки еще наворочаем!..
Он ухватился за ветку и сорвал орех в чернильном соку. За сеткой вольера бродили одомашненные олени. Оленуха подошла к сетке, посмотрела девичьими глазами и горячо дыхнула на
— Красавица! — сказал Свияжинов, любуясь ею. Шерсть на оленухе была еще летняя, красновато-бурая, закапанная белыми пятнами, как хлопьями снега.
Паукст открыл боковую калиточку. Земля была усыпана черными блестящими горошинами оленьего помета. Они вошли в оленник.
— Теперь иди тихо, — сказал Паукст шепотом.
Он осторожно пошел впереди. Свияжинов следовал за ним. В щели между досок он увидел оленя. Олень жевал сено. Это был молодой пантач с красноватыми тугими пантами, покрытыми плюшевинкой ворса. Он нес свои первые рога, как корону. Его голова была откинута, стеблинка торчала между влажных сероватых губ. Олень поставил уши, почуял человека и на упругих ногах вынесся из денника на простор.
— Хорош! — воскликнул Свияжинов.
Он был охотник. Зверь взволновал его.
— Знаешь, сколько валюты дали панты в прошлом году государству? — сказал вдруг Паукст прозаически. Он как бы пресек его охотничье возбуждение. «Фабрика… здесь Ян полезен. Знает, как случать и выращивать. Нужное дело, конечно, но скучно». Тайны природы были подчинены человеку. Дорогие панты, которые высокомерно носили самцы, ежегодно срезали, варили и заносили в реестр. Ян был на месте в своей деловитой неторопливости. Он шагал через оленник, хозяйственно засунув руки в карманы брюк, став за эти годы звероводом, ветеринаром, зоологом. Олени узнавали его и приближались к протянутой руке. Темно-синий большой махаон, похожий на тропическую птицу, вылетел из-за кустов. Два траурных глаза были на его крыльях. Бабочка присела на куст бересклета и затрепетала, как бы зачарованная жизнью. Полдень звенел от цикад. За сеткой вольера дорога уходила книзу. Синеватое море омывало берег, и берег был именно таким, каким видел его Свияжинов все эти годы из дали…
II
Барсучьи шкуры, две шкуры лисиц висели в сенях. Хищники на полуострове становились добычей егеря. С ними велась борьба, они угрожали приплоду оленей. К зиме он сдавал звериные шкуры и получал взамен мануфактуру, порох и дробь. Сторожка была в четырех километрах от дома. Здесь сетка вольера сворачивала на юго-запад. Внизу было море. Материк перешейком выдавался вперед. Одиноко стоял на самой его оконечности домишко. В нем жили корейцы — ловцы мидии. Земля вокруг была в курчавых тщательных грядках посевов. Стебель был пригнан к стеблю, ни одной сорной травинки, ни одного уродливого листка. Сложная вышивка земли. Это было вековое трудолюбие земледельцев.
Егерь спустился вниз к берегу и пошел вдоль залива. На отсыревшем морском песке с обломками раковин находил он следы барсука или енотовидной собаки: зверь приходил поживиться добычей, выброшенной на берег. Длинные почерневшие стебли морской капусты были раскиданы по побережью. Трое ловцов в одежде из белого полотна, в самодельных соломенных шляпах, возились на огороде. Они сидели на корточках над ровными кустиками посевов. Домишко был ветхий, с окнами, заклеенными бумагой. Ветер обдувал его с трех сторон. Внизу возле берега болтались лодки с нехитрыми орудиями лова: баграми и трезубцами, которыми ловцы захватывали раковины со дна. В воде на отмели навалены были темноватые груды выловленной мидии. Егерь поднялся на мыс и вошел в дом. Несколько ловцов, подложив руки под головы, отдыхали на канах. Был час отдыха. Старшина артели чинил кожаные улы.
— Ваша гуляй? — спросил он дружелюбно.
Егерь достал кисет, оторвал каждому по листочку бумаги. Ловцы стали скручивать папироски.
Некоторое время все сидели молча и курили.
— Прежде ваши люди работали — хозяин все получал. Теперь вы работаете — вы и получаете… сколько работаете, столько и получаете, — сказал егерь. — Правильно?
Это было вступлением к тому, для чего он, пришел сюда.
— Большевики приходи, большевики бедным людям хорошо сделал, — отозвался старшина.
Они жили на побережье, при совхозе, трудились, выискивали добычу. Все лето промышляли они ловом съедобных ракушек — мидии и гребешка, работали поровну, поровну между всеми делился доход. Никто не хозяйствовал над ними, никто не притеснял. С русскими они дружили, совхоз помогал им, давал в кредит муку, продовольствие. Они впервые были на положении равных — трудились и получали за труд столько, сколько затрачивали сил.
— Однако много еще людей против большевиков идут, — продолжил егерь, — много еще людей мешают работать.
Корейцы курили и слушали. Они знали егеря как правильного человека. Все изменялось, все строилось заново на этом берегу. Родовым домом для целых поколений нищеты был парусник. В сырой темноте жили, выжидали непогоду, коротали досуг. В ноябре наваливались тайфуны. Нищета вытаскивала на берег свои плавучие дома. Зима билась о дощатые боковины. Залив замерзал. Снег лежал на сопках. Его приносило ветрами, наметало, крутило и сметало вновь. Оставались каменистые ребрины и кручи в горностаевых полосах. Весной приходила сельдь. Она шла косяками, стремительная в своем ходе. Надо было болтаться на зыби, ожидать косяки. Штормы налетали мгновенно, как всегда в Японском море. Ветер мог угнать судно в любом направлении.
Старые парусные суда впервые сменялись судами с мотором. На них не было черного паруса в бамбуковых ребринах: парус был грузен и стар, как прошлое. На защиту кунгасов, привычного труда в одиночку поднимались вчерашние владельцы судов, вчерашние скупщики рыбы. С ними зачастую были и кое-кто из стариков. Старики привыкли править родом, но роды были не прежние, в них зияли пробоины. Молодежь уходила в город, в училища. Простой сын рыбака возвращался назад мотористом. Он управлял судном, оно шло в нужном направлении, могло уйти от шторма, могло вести на буксире другое судно. На побережье возник первый колхоз. Суда становились общими, общими становились добыча и труд. Тогда начинала действовать некая скрытая сила. Суда по суткам не выходили на лов. Сложные приспособления моторных судов становились вдруг непригодными для местных вод. Под парусом ловили больше и лучше. Новые способы лова не приносили добычи. Рыба шла мимо сетей, и новая техника оказывалась бесполезной.
Давно уже, с начала весны, егерь пытался отыскать концы этих нитей. Корейцы, жившие на берегу, знали больше других: в нескольких десятках километров от бухты проходила граница. По тропам, убегавшим через пади и сопки, сочилась контрабанда: спирт, шелк, табак. Однако не одна контрабанда просачивалась по этим тропам. В Маньчжурию, в Корею, в Китай ушли в свое время отряды белых, которых не удалось окружить. Кровавая атаманская слава сопровождала их действия в изгнании; ненавидя, они надеялись на возвращение. Надежда эта опиралась на помощь извне. Среди захваченных в свою пору трофеев оказалась детская игра. Игра была в виде географической карты. Бросались костяшки, игравшие передвигали флажки. Выигравшим считался тот, кто первым поставит флажок на Байкале: на флажке было красное пятнышко японского солнца…