Три повести

Лидин Владимир Германович

Была большая борьба, пока все стало так. Один год прошел, и второй год прошел, и еще год прошел, прежде чем все поняли, как получится. Шаманы говорили — что русскому хорошо, то нанаю плохо. Он сам, Актанка, вел борьбу со стариком Бельды, который шаманил. Женщины верили Бельды, и когда рожала жена Мокона и не могла три дня родить, позвали старика Бельды. Он бил в бубен, шаманил, пока пена не показалась на его губах. Но жена Мокона все-таки не родила, и спас ее русский врач, за которым Актанка послал лодку в большое село на Амуре. Тогда Актанка повел борьбу против Бельды, и теперь никто уже не зовет его в дом шаманить.

Много было еще разных обычаев, с которыми пришлось вести борьбу, пока все стало так, как сейчас. На пароходе из Благовещенска приехал раз один человек,

сказал — будет собирать песни и разные легенды нанайских людей. Он ходил по стойбищам и записывал разные слова и песни, которые говорили ему старики. Здесь, в стойбище, он тоже прожил неделю. Сначала он только спрашивал и записывал, и Актанка рассказал ему легенду про тигра. Потом человек начал говорить сам. Нанайским людям зачем колхоз, сказал он. Будет колхоз — всю рыбу придется сдавать, нанай зимой без юколы умереть может. Лучше жить так, как жили. Он это повторил еще раз в доме Киле, где записывал про охоту. И еще он прибавил, что не надо говорить: не хотим в колхоз, — так может получиться плохо. Лучше просто не сдать всю рыбу, сказать — плохой был ход кеты. Так само выйдет, что колхоз на Амуре не годится строить. И человек ушел в другое стойбище записывать песни. Тогда Актанка сел в лодку и поехал в Троицкое. В Троицком он все рассказал насчет человека, который вел агитацию, — это было ясно. Потом человека разыскали. И вот оказалось, что у человека нашли разные планы и что пришел он из Маньчжурии, куда красные прогнали больше пятнадцати лет назад много белых начальников с их людьми. Про этого человека тоже следовало рассказать Дементьеву, чтобы он знал, как трудно было с колхозом.

Женщины подали на стол блюдо талы. Амур был жирный, и его вкусную сырую печень нарезали отдельно. Заксор ел рыбу и думал. Молодость его прошла. Жена умерла восемь лет назад, и он так и не женился вторично. В стойбище по-прежнему он был первым охотником. В Хабаровске на приемочном пункте охотник сдавал шкуры зверя и мог получить взамен все, что только есть в большом городе. Нарезанный хлеб никогда прежде не лежал рядом с талой. Сейчас в пекарне, налаженной несколько лет назад Чепуренко, выпекают хлеб, и ни один нанаец уже не думает о голодной зиме. Будет мало зверя — в Охотсоюзе отпустят охотнику припасы в долг, и в правлении колхоза есть большая книга, где ведется счет труду охотника: сколько он затратил труда, столько получит взамен рыбы, картофеля и муки — на всю зиму. Пусть приедет Дементьев в стойбище. Раз нанай стал человеку другом — это значит на всю жизнь, и здесь годы не имеют значения. В стойбище есть что показать. Можно показать школу. Можно показать промартель. Можно пустить радио, и пусть Дементьев послушает, как поют в Хабаровске.

— Хорошо, — сказал Актанка. Он всегда этим словом начинал свою речь. — Колхоз тоже добился немного успеха. Рыбаксоюз зря писать бумагу не станет. В будущем году будет видно, кто выйдет на первое место по сдаче рыбы.

Он, вероятно, тоже думал о том, что можно будет показать Дементьеву. Талу ели долго, рыба была вкусная и хорошо приправлена луком и травами. После талы женщины подали чайник. Теперь стало совсем тепло и дымно. Все курили трубки. Мать Актанки тоже курила трубку. Ее красный с черной оторочкой халат был распахнут на тощей груди. В берестяной зыбке, которую она покачивала, лежал ее правнук. К зыбке были подвешены пустые ружейные патроны — это значило, что мальчик должен стать смелым охотником. Подвешенные побрякушки звенели, и самый младший, Гапчи Актанка, спал. Гапчи — значит стрелок, и мальчику неспроста было дано это имя. Теперь пора было вернуться домой.

Гость сказал «Спасибо» и поднялся. Больше о Дементьеве они ничего не сказали друг другу. Заксор перекинул через плечо веревку, на которой висели убитые им рыбы, и направился к дому. Он шел и плотно ставил свои короткие сильные ноги в вышитых ота. Скоро надо идти в горы бить зверя, и если Дементьев не приедет до этой поры, значит, им не увидеться. Вода Амура синела, только одна оморочка двигалась вдоль берега, и гребец не спешил опускать в воду весло. Видимо, приятно было ему двигаться по воде в теплый вечер: последние теплые вечера стояли

на Амуре, а дальше начнется зима.

II

Утром Алеша спустился с откоса к воде. Широко и мутно нес свои бурые воды Амур. Обычно под осень разливался он от дождей, затапливал берега, соединял озера в одно сплошное море. Вода подбиралась к самому крыльцу отцовского дома. Сиротливо, как остров, стоял тогда дом бакенщика на залитых лугах. Еще пустыннее казался издалека этот берег, на котором не разбежались ни приамурское казачье село, ни дома нанайского стойбища. Одинокий огонек горел в доме бакенщика, да зажженные створы указывали дорогу судам.

Весной, после семи лет ученья в Хабаровске, Алеша вернулся в места своего детства. За эти годы отстроили для отца новый дом, справная хорошая лодка качалась на причале у берега, и вырос в большую сторожевую собаку маленький лохматый щенок Пантюшка. Да поглубже залегли морщинки вокруг глаз отца.

Пятнадцать лет назад возвратился из Красной Армии на обжитое свое место на пустынном амурском берегу бакенщик Игнат Прямиков. Таким он и ушел отсюда — высокий и молчаливый, привыкший к одиночеству глухих мест. На Амуре он вырос, любил его пробуждение, мощный весенний ход его вод, охоту на берегу, ход рыбы осенью, все голоса и все шумы великой реки. Не променял его ни на место в Хабаровске, ни на службу на Уссурийской железной дороге. Отсюда, с поста на реке, он ушел в свое время с партизанами, вместе с ними дрался на Уссури и Амуре, знал веселого молодого Лазо, бил японцев, отвоевывал Дальний Восток. Когда война кончилась, он вернулся на свой покинутый пост. Пост был такой же, как и любой пост во всей широкой стране, и по створам, которые зажигал бакенщик на берегу, определяли свой путь пароходы.

Пять лет назад легко заскользили мимо быстроходные боевые суда речной Амурской флотилии. Это была уже не беззащитная река, в которую некогда могли зайти с океана любые суда под любым флагом. Новый город строился на ее среднем течении. Множество огней зажглось на некогда пустом берегу, к городу стали летать самолеты, а где-то позади, сквозь тайгу, начинали прокладывать к нему от Волочаевки железную дорогу…

Было в этом тоже многое для его, Прямикова, памяти, что вели дорогу от Волочаевки, которую брал он вместе с другими, и что есть за Иманом теперь станция Лазо. Голые березы, зеленоватое небо, на горизонте темно-синие сопки — здесь был сожжен японцами в паровозной топке Лазо. Много лет набежало с той поры, когда погиб этот водивший и его в бой человек, много раз зацветали и осыпались березы на станции его имени. Все больше боевых судов становится в водах Амура, все быстрее проносятся они в обе стороны, стерегут и Уссури, на которой по одну сторону советские сопки, а по другую — Маньчжурия. И дано бакенщику не только зажигать сигнальный огонь, но и слышать все шорохи на берегу и каждое движение сквозь камыши.

Прямиков встретил сына немногословно.

— Ну как, сынок? Кончил?

— Кончил.

Они обнялись. Лодка, на которой перевезли его с парохода, отчалила от берега, ее подняли на тали, и пароход пошел дальше. Со сложным чувством тревоги и радости шел Алеша за отцом по знакомому берегу. Тревога была оттого, что надо теперь думать о дальнейшей дороге; радость — что он снова на берегу своего детства. Как прежде, несет Амур разлившиеся мутные воды; как прежде, тускло поблескивают залитые водой луга; одинокая цапля бродит по ним и ищет лягушек и мелкую рыбешку. И тишина и спокойствие поздней весны над великой рекой, над сопками на ее берегах, над всем этим широким и полным глубокого дыхания миром.

Он пришел с отцом в дом. Дом был новый и стоял на столбах, чтобы его не залила во время разлива вода. Они поднялись по лесенке, и Алеша внес в комнату свои нехитрые вещи.

— Ну, куда же ты теперь дальше двинешься? — спросил сына Прямиков. Сын был похож на него. Такая же круглая, коротко остриженная голова, густые брови, сросшиеся у переносицы, и серые, их, прямиковского казачьего рода, глаза. — Семилетки одной сейчас мало. Надо повыше тянуть.

— Хочу поступить в транспортный техникум, — сказал сын.