Три правила ангела
Шрифт:
– Лен, слезай, – хмуро приказал Макс. – Или прыгай, поймаю. И от врагов прикрою.
– Если спрыгну, – ещё мрачнее пообещала Ленка, – то тебя уроню.
– Ты теперь там жить собралась? Гнездо вить?
Отвечать на такое Старообрядцева не посчитала нужным, только наконец решилась поднять руку, чтобы сдвинуть проклятый капюшон, который совсем свет застил, да не рассчитала, равновесие потеряла, подошва поехала по обломку сучка…
В общем, само собой так получилось, что Ленка прыгнула. И опять неудачно, не удержалась на ногах, пихнула плечом Макса, как и обещала, повалив его в сугроб, сама плюхнувшись сверху. Петров на это ничего не сказал, даже не
– Эй, ты живой? – спросила Лена шёпотом.
– Нет, – ясно и чётко ответил Макс, но не пошевелился.
– Тогда слезь с меня.
– Хорошая вещь, логика, – протянул Петров, повозился под ней, устраиваясь поудобнее, закинул руки за голову, как на пляже. – Вообще-то, это ты на мне лежишь.
– Да?
– Точно тебе говорю.
– Ну ла-адно… – протянула Ленка, не сообразив ничего умнее.
– И откуда ты такая взялась, а?
– Из Мухлово.
– Это которое за Серебрянкой, что ли? – громко, даже слишком громко спросил над ними Мирон. – На том берегу? Километров десять отсюда будет, да? Я вот сразу понял, что ты нашенская, из местных. Сибирячку-то издалека видать. Не то, что ваши городские замухрышки, кожа да кости, плюнуть некуда, промахнёшься. А тут красота!
– Это точно, – с удовольствием подтвердил Макс. – Красота. Весомая такая.
Ленка, до которой не сразу дошло, что он имеет в виду, вскочила, как ошпаренная. Вернее, попыталась вскочить, но чудеса явно закончились, потому она, толком так и не поднявшись, села в сугроб.
***
Интересно, почему извиниться для любого мужика – это даже не к горлу нож, а к самому ценному, совсем уж неприкасаемому? Вот был в Мухлово случай, поругались как-то дед Светлов с бабкой Любой. Ну как поругались… Да тогда Светлова никто ещё дедом и не величал, а всё больше Стёпкой звали, да и бабка Люба для всех Любаней была. В общем, давно дело приключилось.
Хороводился тогда Стёпка с Любаней, дело к свадьбе шло. Но чёрт приворожил, выдали Светлову, как передовому трактористу, премию в размере ящика ямайского рома. Вернее, выписали спецталон, чтоб его в сельпо отоварить, а там кроме этого самого рома, серых макарон да лопат и нет ничего. Стёпка, конечно, взял, что дают и, понятно, употребил по назначению. А употребивши, захотел любимой сюрприз устроить.
И ничего умнее в его облегчённую ямайским продуктом голову не пришло, как спереть у собственной матери козу, да пустить Любане в полисадник. Мол, встанет дева поутру, глянь, а у неё под окнами коза – штука в хозяйстве полезная, да ещё будто с неба свалившаяся. Потом-то, конечно, Степан признается: его презент. Вот радости-то будет!
Дурное дело не хитрое, козу Светлов с собственного двора свёл, даже бантик на неё капроновый навесил, ленточку-то он тоже спёр, конечно, у сестрицы Аньки, которая в ту пору ещё в школу ходила. Да и пропихнул животину через штакетник любимой в палисадник, коза только мекнуть успела. Попутно, правда, три штакетины с корнем вывернул, но это же такие мелочи!
Беда в том, что в ямайском угаре позабыл Стёпка: папаша Любанькин, мужик суровый, спускает на ночь злющего кобеля. Ну и получилась ситуёвина: лежит себе пёс, одним глазом спит, другим врагов отслеживает, а тут, и впрямь, будто с неба, ошалевшая коза. «Ого!» – сказал кобель. «…!» – определилась коза и дунула прямиком в огород.
В общем, пока Любанька с родителями да соседями – и ближними, и дальними – проснулись, пока сообразили, в чём дело, пока отловили пса, а потом уж козу, успевшую на крышу сараюхи от страха вскарабкаться, весь огородный урожай оказался уничтожен под корень, а попросту вытоптан сначала лапами да копытами, а потом уж ловцами.
Ясно, что ни о какой любви меж Светловым и Любаней с тех пор речь не шла, наоборот, меж ними такая вражда началась, что хоть рядом не стой. И Стёпка, уж став дедом, всё повторял: «От бабы, личности неблагодарные! Я к ней со всей, можно сказать, душой, а она ж меня ещё и совестит!»
Рано ли, поздно, но пришла пора бабке Любе на тот свет отправляться, то есть помирать она собралась. Честь по чести, сама лежит в свежей постели просветлённая, на всё готовая, зять в город смотался, гроб привёз – дорогой, не самодельный. На радостях решил раскошелиться, что ли? Снохи тихонько подсчитывают, сколько на поминки самогона нужно, хватит ли своего или по соседям пойти придётся?
И тут является дед Светлов, совесть его заела. Помялся у одра бывшей возлюбленной, повздыхал, да и говорит: «Ну ладно, твоя взяла, виноват я». Бабка Люба как вскочит: «А я что говорила!» – вопит и чуть ли не в пляс пускается, передумала помирать. Степан, конечно, в отказ, мол, не было такого, ничего не признавал и прощения не просил, свидетелей нету. Одно хорошо, живёт бабка Люба и с тех пор даже не болела ни разу, ждёт, наверное, когда дед Светлов снова извинится, теперь уж при свидетелях.
Вот и Макс явно был из таких, которые лучше удавятся, чем прощения попросят, но Ленка-то обиделась всерьёз. Вернее, не обиделась, чего на правду обижаться, и впрямь ведь не пушинка, но заделала её шуточка, прямо садись да реви, хотя с чего бы, раньше ещё и не так проезжались. Потому Старообрядцева старательно делала вид, что ничего такого и не произошло.
Но никак не получалось. И вроде бы солнышко светило, снег сверкал, Ягодка из своей засады выбралась, глодала банку сгущёнки, выданную от щедрот Мироном, вечером уже Новый год наступит, а радости никакой. Макс бродил хмурый, поглядывает исподлобья. А ему-то чего? Буркнул: «Ну извини, неудачно пошутил» – и всё.
Обед, включающий в себя не только очередной диет лист, но самый настоящий расстегай с вкуснейшей рыбкой, прямо тающий во рту, с жизнью не примирил, Ленка всего-то два кусочка и съела и то без аппетита. Но это конечно, после ухи, салатика с капустой, пюрешечки с котлеткой, размером с подмётку, и двух стаканов клюквенного компоту.
– Ты и вправду из этих мест? – спросил Макс, наверное, чтобы просто не молчать.
– А мы где? – попыталась внести ясность Старообрядцева, кроша третий кусок дивного расстегая. Петров в ответ неопределённо повёл плечом. – Наверное, нет. До моего Мухлова от нас три часа на машине, на самолёте лететь не надо. Сколько их всяких, Мухловых-то?
– Ясно, – кивнул Петров и снова замолчал, прихлёбывая из хрустального стакана в серебряном подстаканнике рубиново-чёрный чай. Правда, молчал он не долго. – Лен, пойми, пожалуйста, – сказал вдруг ни к селу, ни к городу, но смертельно серьёзно, при этом глядя мимо девушки в окно. – Я не женюсь, точка. Вопрос обсуждению не подлежит. А с тобой по-другому не получится.
– Почему? – подумав, всё-таки спросила Ленка, увлечённо складывая из крошек расстегая башенку.
– Почему не получится или почему не женюсь? – усмехнулся Петров, вот просто слышно было, как он усмехнулся. – Потому что не по мне все эти счастливые ячейки общества и радости быта.