Три секунды
Шрифт:
Свен вошел в кабинет. Эверт слышал его, но не обернулся. Лишь громко вздохнул — как всегда, когда бывал раздражен. Его что-то беспокоило — но не появление Свена; его беспокоило что-то после посещения лечебницы, что-то, что прежде дарило покой. Сюсанна, студентка-медичка, которая давно там работала и так хорошо ухаживала за Анни, а теперь стала помощницей врача; ее слова, ее враждебность, нельзя скорбеть по расписанию— как легко эта малютка с Лидингё сеет житейскую мудрость, накопленную за свои двадцать пять лет жизни, — то, чего вы боялись, уже произошло— что, черт подери, она знает об одиночестве?
Вернувшись из лечебницы (он ехал быстрее, чем ему казалось), Гренс направился прямиком в подвал полицейского участка, взял там четыре картонные коробки и, сам не зная зачем, прошел в служебный кабинет, который занимал, сколько себя здесь помнил. Немного постоял перед стеллажом возле рабочего стола. Там было собрано то немногое, что имело значение: кассеты Сив Мальмквист — он сам выбрал и записал на пленку песни; старые конверты с пластинками шестидесятых годов, все еще яркие; фотографии Сив, которые он сделал как-то вечером в Народном парке Кристианстада… вещи из времени, когда все было хорошо.
Эверт заклеил последнюю коробку, расстелил газету и принялся ставить коробки друг на друга.
— Ее больше нет.
Гренс сел на пол и уставился на бурую картонку.
— Слышишь, Свен? Она больше никогда не запоет в этом кабинете.
Отрицание, злость, скорбь.
Свен стоял за спиной шефа, глядя на его лысое темя; потом у него в голове пронеслись картинки: он ждет, а Эверт медленно покачивается взад-вперед, один в кабинете под огромной унылой лампой, ранним утром или поздним вечером, и голос Сив Мальмквист, — комиссар танцует, обняв воображаемую женщину. Свен подумал, что теперь будет не хватать этой бесившей его музыки, песен, которые он начинал напевать, сам того не желая, — сколько лет это было частью работы бок о бок с Эвертом Гренсом!
Ему будет не хватать этих картинок.
И как же будет весело, когда они наконец-то исчезнут.
Эверт шел по взрослой жизни на костылях. Анни. Сив Мальмквист. А теперь ему приходится ходить без подпорок. Вот он и ползает по полу.
Свен уселся на видавший виды диван для посетителей и стал смотреть, как Эверт поднимает последнюю коробку и ставит ее на две, уже стоящие в углу, как он раздражающе долго и обстоятельно заклеивает ее скотчем. Гренс вспотел, вид У него был деловитый, он подпихивал коробки ногами, и Свену хотелось спросить, как комиссар себя чувствует. Но это было бы ошибкой, заботой скорее о себе самом; то, чем Эверт сейчас занимался, и было ответом — он уже в пути, только сам еще об этом не знает.
— Что ты сделал?
Она не постучалась.
Просто вошла в кабинет и вдруг остановилась, обнаружив, что музыки нет и на стеллаже у стола зияет дыра.
— Эверт? Что ты делаешь?
Мариана Херманссон посмотрела на Свена; тот кивнул сначала на дыру, а потом на три поставленные друг на друга картонные коробки. Раньше, входя в этот кабинет, она всегда слышала музыку, ту, старую, Сив Мальмквист; Мариана плохо знала тогдашнюю музыку — за исключением Сив.
— Эверт…
— Ты что-то хочешь?
— Я хочу знать, что ты делаешь.
— Ее больше нет.
Херманссон подошла к пустой полке, провела пальцем по пыльным контурам, оставшимся после кассет, магнитофона, динамиков, после черно-белой фотографии певицы, фотографии, все эти годы стоявшей на одном и том же месте.
Вытянула комок пыли, спрятала в ладони.
— Еебольше нет?
— Нет.
— Кого?
— Ее.
— Кого? Анни? Или Сив Мальмквист?
Эверт наконец повернулся и посмотрел на нее:
— Херманссон, тебе что-то нужно?
Он так и сидел на полу, примостившись в углу между коробками и стеной. Гренс мучился от горя уже почти полтора года, впадая то в депрессию, то в бешенство. Сколько раз за эти жуткие месяцы Мариана посылала Эверта к черту, сколько раз потом просила прощения. Несколько раз она готова была все бросить, уволиться, лишь бы сбежать от озлобленности сломленного человека, которой конца не видно. Мариана уже начинала думать, что однажды он сломается окончательно, упадет и больше не поднимется. Но это лицо… теперь сквозь муку в нем читалась целеустремленность, решительность — где они были до сих пор?
Картонные коробки, зияющая на полке дыра — все это могло означать внезапное избавление от боли.
— Да. Мне кое-что нужно. У нас вызов. Вестманнагатан, семьдесят девять.
Эверт слушал, она это видела, он внимательно слушал ее. Мариана уже почти забыла, как это бывает.
— Расправа.
Пит Хоффманн выглянул в большое окно красивой квартиры. Эта, другая квартира на другой улице в центре Стокгольма, была похожа на первую — в обеих три бережно отреставрированные комнаты, в обеих — высокие потолки и светлые стены. Однако в этой квартире на отполированном паркете не лежал мнимый покупатель с большой дырой в одном виске и двумя дырами в другом.
Внизу, на широком тротуаре, нарядные, полные предвкушения люди шли на вечерний спектакль солидного театра, а рядом другие, возбужденные и словно бы чуть шаржированные, — выйдут на сцену, громко произнесут свои реплики и снова уйдут.
Иногда Хоффманну страстно хотелось жить такой жизнью — обыденной жизнью простых людей, делать вместе с другими простые дела.
Оторвавшись от этих нарядных и полных предвкушения, отойдя от окна с видом на Васагатан и Кунгсбрун, он прошел через большую комнату — свой кабинет со старинным письменным столом, двумя запертыми оружейными шкафчиками и отличным открытым камином. На кухне рвало последнего «верблюда», женщину. Женщина мучилась уже долго, она еще не привыкла — на это ей понадобится несколько поездок. Хоффманн прошел на кухню. Ежи с Мариушем стояли у раковины, оба в желтых резиновых перчатках, и вылавливали кусочки коричневой резины, которые молодая женщина извергала вместе с молоком и ошметками какой-то еды в два ведра, стоящие перед ней на полу. Она была последним, пятнадцатым «верблюдом». Первого опорожнили на Вестманнагатан, прочих — здесь. Хоффманн нервничал. Эта квартира — его прикрытие, его фасад, и ему не нужны здесь ни наркотики, ни поляки. Но пришлось спешить. Все полетело к чертям. Человеку прострелили висок. Пит рассматривал Мариуша; этот бритоголовый в дорогом костюме всего два часа назад совершил убийство, но на его лице ничего не отражалось — словно он бесчувственный, словно он всего лишь профессионал. Хоффманн не боялся ни его, ни Ежи, но уважал этих беспредельщиков — случись ему возбудить у них подозрения, пуля вполне могла бы угодить в его собственную голову.
Злость прогнала разочарование, прежде прогнавшее отвращение, и Пит не мог усидеть на месте, поскольку все это происходило внутри него.
Он был там и не смог помешать.
Помешать означало бы погибнуть самому.
Поэтому вместо него погиб другой.
Молодая женщина на кухне вроде управилась. Пит не знал ее, видел в первый раз. Ему достаточно было того, что она — Ирина из Гданьска, что ей двадцать два года, она студентка и что она сама не понимает, в какое опасное дело впуталась. Идеальный «верблюд». Именно таких они искали. Были, конечно, и другие — наркуши, тысячами наплывавшие с окраин больших городов, готовые предоставить свои тела в качестве контейнеров за меньшие суммы, чем получали «верблюды» вроде этой женщины, но организация научилась не пользоваться услугами наркоманов — наркоманам нельзя было доверять, они часто выблевывали груз задолго до прибытия в пункт назначения.