Три сердца, две сабли

Смирнов Сергей Анатольевич

В разгоне тяжелый хорунжий еще проносится вперед, распахивая пикой поляну, так что порученец едва успевает убрать ноги от борозды, и сверзивается у кустов мешком, издав не стон, а лишь хриплый выдох.

– C’est tout, – подводит итог лейтенант. – Других ждать не придется.

– Убедительно, что и говорить, – произносит ошеломленный императорский порученец.

– Вы можете встать? Передвигаться самостоятельно? – вопрошает его конный егерь. – Необходимо срочно доставить вас по назначению. Вот ваша сабля.

Порученец делает усилие, поднимается, с благодарностью принимает свое оружие. Голова у него все еще идет кругом,

но вертикальное положение дается ему уже без сильной натуги.

– Полагаю, вам в седле будет легче, чем на ногах, в них правды нет, как любят говорить русские, – удовлетворенно замечает лейтенант и, повернувшись, уже через плечо сообщает о своих срочных намерениях: – Куда вас сопроводить? Я с вами до ближайшего аванпоста… обязан, а потом уж продолжу объезд, так сказать, вверенной мне враждебной территории.

Он делает пару шагов вперед, но тут замечает некую помеху на своем правом плече. Он бросает взгляд на плечо: нет, то не ветка вовсе. А что же то?! Острие клинка касается его плеча… и даже похлопывает по плечу эдак по-дружески…

Стремглав обертывается французский разведчик в правую же сторону – и что видит? Видит императорского порученца, тут же отступившего вспять на шаг и опустившего саблю.

– Что за странный жест?! – удивленно вопрошает лейтенант. – Объяснитесь, месье!

– Я благодарю вас за спасение. Именно сей ваш храбрый поступок убеждает меня сделать таковое признание, – отвечает тот, уже вполне пришед в себя. – Я вовсе не французский офицер. Позвольте представиться: разведывательной роты Ахтырского гусарского полка поручик… Soboleff Alexander! Иным словом, перед вами русский офицер, присягавший русскому императору Александру, а вовсе не Наполеону Бонапарту.

Глазом не моргнул французский лейтенант.

– Galimatias! – усмехается он, впрочем, остро приглядываясь к порученцу, как к потерявшему рассудок. – У вас, верно, в голове помутилось от удара. Очнитесь! Вы говорите на диалекте человека, всю жизнь прожившего в Париже.

– Всю не всю, а три года действительно жил я в Париже и был тогда счастлив, – вдруг соскакивает «императорский порученец» на столь же чистый говор совсем иной, северной столицы. – Очнитесь теперь и вы! Перед вами русский! Русский разведчик! Сейчас вы привели бы меня в расположение ваших частей и облегчили бы мне коварную задачу. Но в настоящих обстоятельствах моего необычайного пленения и спасения было бы совершенно бесчестно с моей стороны воспользоваться вами. Да, вы, вероятно, спасли мне жизнь. Повторюсь: казаки церемониться не стали бы. Тем более, если бы нарвались на ваши разъезды. Да, я, как и вы, выехал в разведку – и ненароком попал на других наших разведчиков. Своя своих не познаша. Я и моргнуть не успел, как они меня сшибли… А потом уж, когда очнулся, увидел вас, а не их. Порой случаются удивительные казусы.

– Fabuleusement! – охватив разумом удивительный казус, снова усмехнулся лейтенант Нантийоль, умело подавляя изумление. – И что же вы теперь предлагаете делать?

План у «бывшего императорского порученца» уже был наготове. Раскрыть его не составит труда, поскольку в мундире французского «императорского порученца» скрывался не кто иной как… ваш покорный слуга, Соболев Александр Васильевич, в ту пору еще поручик и прочее-прочее.

– Будь обстоятельства проще, я бы теперь предложил вам, месье Нантийоль, временное перемирие, за сим и разойтись с миром, – с чувством говорит поручик Соболев по-французски. – Но обстоятельства усугублены тем, что вы только что лишили жизни подряд трех воинов моей же армии, трех воинов, присягавших моему императору. А сего я уже спустить не могу. Не в силах. За сим предлагаю вам честный поединок.

Лейтенант Нантийоль остро взирает на противника, хмурит брови, сжимает губы… затем живо трижды моргает, и бледная тень пролетает по его лицу, словно холодное рассветное облачко затмило на пару мгновений солнце, только что вставшее на восточной стороне и теперь сквозь редкий на краю лес и купы кустов освещающее француза.

– Невероятно! – вновь изумляется он, но в ином слове. – У вас отличная сабля! Вы же только что могли развалить меня с тыла, как кочан капусты! И благополучно продолжить свою разведку…

– Как вы могли такое подумать! Вы же мой спаситель! – взаимно искренне изумляюсь я, если уточнить, до глубины души оскорбляясь. – А я, к вашему сведению, русский дворянин и офицер!

Лейтенант пожимает плечами и разводит руками.

– Да уж, надо признать, оказия небывалая, – соглашаюсь я.

– Что ж, вынужден принять ваш вызов, – соглашается, наконец, и француз. – При этом и я признаю, что встретил самого благородного противника в своей жизни. И посему в последний раз вам предлагаю мирно разойтись до будущей, полагаю, неминуемой встречи на поле более громкого сражения.

– Это невозможно, – качаю я головой. – Наш поединок неотложен. Здесь – поле нашего последнего сражения. Живым может уйти только один… Прошу лишь еще немного времени перемирия, чтобы оказать последние почести ни за грош павшему казаку. Устроить ему христианское погребение возможности не имеется, так хоть ветками тело прикрыть…

Француз приподнимает бровь и улыбается с истинно французской снисходительностью.

– Что ж, – вздыхает он. – Значит, у вас еще остается немного времени обдумать мое мирное предложение… Времени, впрочем, и вправду немного, скоро тут будут наши войска, и я сам не прочь вам пособить, коли позволите.

– Разумеется, буду вам весьма признателен, – благодарно киваю я в ответ, сам все больше удивляясь развитию событий.

Словно собираясь дрова колоть, а не ветки смахивать, француз живо освобождается от жаркого казачьего чекменя и предстаёт эдаким кентавром – ниже пояса он бугский казак в шароварах с белым лампасом, а выше – натурально французский офицер, гвардейский конный егерь со всеми надлежащими галунами…

Я едва рот не разинул от сего машкерада.

– Мне, как и вам, своих разъездов следует опасаться, – с прямо дружеской улыбкой замечает француз. – Такова цель сей экипировки. Я, впрочем, надеюсь, что мои соратники не столь скоры на руку, как ваши… и присмотрятся для начала.

И так, слегка разойдясь друг от друга на всякий случай, мы начинаем рубить ветки – пока лишь ради одной общей христианской цели.

– Жаль, – говорит лейтенант и легко, с оттяжкой срезает целые купы, – жаль, – говорит он с каждым замахом. – Поистине странный случай. Мне придется убить человека, коего только что спас с некоторой опасностью для собственной жизни. Предупреждаю без похвальбы, я весьма сносный фехтовальщик. Меня учил сам великий итальянец Тибальдо де Сенти Болонский, бывший в свою очередь хранителем тайн школы самого Луиса Пачеко де Нарваеса.