Три сердца, две сабли

Смирнов Сергей Анатольевич

– Самое тебе время проездиться по Европе, чтобы в глуши не заскорузнуть. Раньше проездишься – раньше перебесишься.

И мы тронулись, аки колумбы русские, в путешествие…

Моя жизнь в Париже – отдельная книга, особого издания роман. Ежели тут начинать его – так без привалов и бивуаков маршем весь том пройти, а история здесь другая, и мешать целых две неуместно. То будет следующим томом моих мемуаров, коли Господь благословит. Скажу лишь, что, хоть и хлебнул я тогда парижских вольностей вволю, но не так, чтобы потом к отцу блудным сыном на свиные рожки пробираться. Иные гусары удивились бы моей пристойной жизни, да я и сам теперь удивляюсь. Но, признаться, не в последнюю очередь благодарен

я Жаку, который чудесно переменился еще в дороге. Роль весельчака Фигаро он умело сменил на роль бедного, но гордого французского аристократишки, стал и не без успеха ломать из себя графа Альмавиву, приноровился понукать Петькой, как собственным слугой, а меня взялся учить хорошим французским манерам.

Живописные сокровища Лувра я благоговейно лицезрел, набил руку в эскизах, научился смотреть на натурщиц, не краснея и не потея, стал говорить как местный обитатель, и даже французы принимали меня за своего провинциала, впервые попробовал я тех славных французских вин, кои до нашей тьмутаракани не доезжали, – да и хватит на том…

Годом позже нагнал меня в Париже и настоящий француз – Евгений, он же Эжен де Нантийоль. Бог ведает, может статься, и проходили мы иной раз друг мимо друга на какой-нибудь парижской улице… Но не думаю, ведь Евгений тогда задержался в Париже ненадолго.

Нантийоли давно рвались на родину, освобожденную от их прямых врагов, но были стеснены в средствах. Помог, наконец, тот же благодетель. Екатерина де Нантийоль в душе осталась роялисткой, а ее сын сменил кумира. Отныне его богом стал Бонапарт.

– Лучшая метла – это добрый заряд картечи, – как-то сказал он мне, рассказывая при случае о своей жизни. Я полагал, такую максиму сочинил сам артиллерийский офицер Бонапарт, но, когда оказалось, что авторство принадлежит Евгению, я вполне постиг его чувство утоленной мести. Он говорил о том историческом залпе у парижской церкви Сен-Рока, положившей конец французским вольностям. Говорил он с таким жаром, будто сам тогда подносил запал к пушке. Бонапарт в тот день смел картечью толпу, возбужденную, чем попало вооруженную и вполне олицетворявшую собой бунт одержимых. Когда-то, годами раньше, обезумевшая масса потных и небритых образин, а при ней и даже впереди нее масса грудастых товарок, встретила шумным восторгом ненависти кровь его отца. Теперь заряд картечи, выпущенный батареей Бонапарта, словно огромной метлой… нет, кистью адского живописца размазал кровь такой же толпы по мостовой и стенам города.

Для юного Евгения де Нантийоля тот залп прозвучал как призыв Цезаря к верным войскам при переправе чрез Рубикон. Евгений истово вознамерился стать превосходным воином, готовым сражаться хоть в строю на поле брани, хоть в одиночку. Однако ж в рядах простых рекрутов он себя не видел. Мечта была присягнуть кумиру, удивив его талантами Ахиллеса. Первым делом Евгений решил стать искусным фехтовальщиком и стрелком. До него по случаю дошел слух о легендарном италианце – Тибальдо де Сенти. Мать, хоть и любившая единственное чадо безумно, но тоже пылавшая жаждой мести за убиенного супруга, не противилась замыслам сына, задумавшего превратиться из столичного неженки в Гомерова героя. Однако ж, в отличие от моего отца, она не отпустила своего недоросля одного со слугами, а отправилась с ним сама – опять же, по недостатку средств. Впрочем, на уроки у де Сенти и скромную жизнь в сухопутных предместьях Венеции тех средств хватило.

На второй год жизни в Италии, особенно сырой и ветреной зимой Екатерина де Нантийоль подхватила жестокую простуду, слегла и тихо угасла, благословив сына на любые подвиги. В сущности, именно таким, наилучшим образом она дала сыну рекомендацию в тот лицей жизни, в который он, несмотря на свое

высокое происхождение, и стремился ради будущей присяги, уже подкрепленной первым опытом. Евгений перебивался с воды на хлеб, стал у де Сенти чуть ли не слугой, выполнял разнообразные его поручения, в том числе весьма темные и сомнительные. Иным словом, быстро мужал и матерел, относясь в ту пору к своему дворянскому званию презрительно, едва ли не как заядлый республиканец. Наконец, де Сенти позволил ему вести уроки от своего имени – у приезжих недорослей-новичков.

В мае года 1805 на коронации Бонапарта в Милане италианской короной, Евгений употребил новые повадки. На трехмесячную выручку он заказал себе платье коронационного стражника, на один из фамильных перстней приобрел место поближе к огню… и в нужную минуту толпа ахнула, когда он преклонил перед узурпатором колено. Его чуть не проткнула в разных местах личная стража Бонапарта, испугавшаяся его движения, но обошлось. Бонапарт глянул острым глазом на молодого искателя авантюр и своим велением оставил его в Италии – на исполнение всяких темных поручений своих наместников. Не того жаждала душа Евгения.

Тибальдо де Сенти за ту присягу узурпатору проклял ученика. Так что же – и то на пользу: пришло время птенцу вылететь из гнезда. Его пытались убить другие ученики де Сенти, но и учеба у маэстро фехтования не прошла даром – впервые он показал себя лучшим учеником и сам тогда удивился своей способности живо и без трепета прикалывать противника.

Осенью того же года, как только составилась коалиция из России, Англии, Австрии и Швеции против Франции, я уже был достаточно разумен, чтобы поспешить домой. Парижскую жизнь оставил я с огорчением. Жак тосковал и раздумывал, а потом пошел на подвиг: он честно сопроводил меня до границ Франции с Голландским королевством, оберегая меня от всех опасностей своей страны, в одночасье ставшей враждебной, а вблизи полосатого столба кинулся мне в ноги и попросил отпустить его душу на покаяние. Я растрогался, мы оба пустили слезу, обнялись и расстались навсегда.

Наши с Евгением сердца бились вразнобой до исхода года. Одно слово заставило наши сердца вздрогнуть и забиться возбужденно. Сердце Евгения забилось с возбуждением восторга, мое же – с возбуждением горечи и отмщения. Это слово было Аустерлиц.

Я бросился к отцу за благословением на воинскую службу. Он уже был в летах, и грусть его, хандра, распространялась теперь в самые разные области. Французы подвели его, и свои, русские, тоже подвели ужасно, и здоровье стало подводить. Он вздохнул и рукою своею сначала махнул – мол, делай что вздумается, вырос уже, – а за тем и перекрестил, благословляя.

И вот я кинулся к брату моему, тою порою драгунскому подполковнику. Тот принял меня с распростертыми объятиями, но, осмотрев со всех сторон, решил, что в драгунах мне не место. Зная мою склонность к художествам и развитую утонченность натуры, он, по братской заботливости, сказал мне:

– У нас огрубеешь, как пень. Довольно меня одного, солдафона… Пускай среди Соболевых и изящных дел мастера останутся. А твои художества в разведке пригодятся – наносить вражеское расположение. И определил мне место в гусарах.

Так от брата я кинулся в самую гущу полковой жизни, наверстывать упущенное. Спуску мне не было. Назначен я был в Ахтырский полк юнкером, три месяца служил рядовым в унтер-офицерском мундире и, как положено, сносил все тяготы ученья. В имении, при отце, я пристрастился к охоте, неделями не бывал в дому, живал в чащобах, мок под дождями, и запас сей отнюдь не изнеженной жизни наконец пригодился мне на деле. Война же (а к ней и покровительство брата моего) избавила меня от скуки и мучений полагавшейся мне трехлетней выслуги.