Три сердца, две сабли

Смирнов Сергей Анатольевич

Раз не гож в изящной словесности, то донесу военный рапорт. Извольте. Августа двадцать третьего дня, не позднее восьми часов утра, будучи в стесненных обстоятельствах пленения, продвигался я поневоле при неприятельском гусарском эскадроне в стороне от Смоленского тракта, по малозначимой и довольно узкой лесной дороге. Эскадрон встречен был коляской, запряженной холеными гнедыми одрами. Правил коляской молодой крепкий мужик, а вовсе не обычный кучер. В саженях двадцати пяти казенных сия коляска встала, перегородив путь эскадрону. Из нее первым сошел на дорогу другой мужик, весьма похожий на первого, только росту и стати поистине великанской. За пояс у него был заткнут

топор, который при столь могучем сложении хозяина виделся издали едва ли не ложкой. Далее произошло явление, непостижимое обыкновенному уму. С изяществом не мужика, но истинно великосветского кавалера, сей мужик в полупоклоне подал руку девице лет двадцати с небольшим от роду. Можно было решить, что мужик сей есть не что иное как маскированный актер. Меж тем, опершись на поданную руку, девица сия сошла на землю и тотчас двинулась по дороге навстречу французскому эскадрону. Мужик остался, как вкопанный, на месте, только встал руки в боки и принял весьма грозный и мучительный вид, коим показывал, что, госпожа, против воли его, запретила ему сопровождать ее в столь опасной парламентерской миссии, но при малейшем невежливом обращении с нею, он шутя расшвыряет по лесу всех гусаров вместе с их конями.

Вид прекрасной девицы внушал еще большее удивление и, по запоздалом здравом размышлении, мог быть сочтен за отменную военную хитрость. Она была одета так, будто бы возвращалась ранним утром с блестящего столичного бала, недавно окончившегося. На ней было роскошное платье, прекрасное колье, бриллиантовые серьги сверкали, будто капли росы (покорнейше простите, за мимолетное отвлечение от строгого стиля рапорта!). Прихотливая прическа казалась свежим произведением столичного цирюльника. Поверх платья волнами играла легкая дорожная накидка, вся распахнутая, несмотря на прохладу утра, и вид отважного декольте, сего редута прекрасной груди, внушал врагам, мало сказать, оторопь. Не оторопь даже, но – всеобщую контузию. Первое предположение о столь отважном и даже безрассудном ее движении нам навстречу было: путники сбились с дороги и желают узнать верный путь у первых встречных, не разобравши, с кем имеют дело…

Девица была доподлинно русская поместная красавица. Между тем, назвать ее прелестной будет неверно. То была кровь с молоком… Издали, рядом со своим рыцарственным холопом, показалась она невысокой и хрупкой, но так сложился обман сравнительного зрения. Чем ближе подступала она, тем становилась как бы рослее и статнее. Я не мал ростом, меня даже прочили в лейб-гренадеры, и я, имея, добрый глазомер, сразу рассчитал, что ростом она никак не менее двух аршин с половиною да и едва ли не косая сажень умещалась в ее прекрасных плечах… да какой уж тут, к чертям, рапорт! Тем более после изумленной реплики французского разведчика, уже вкусившего в жизни своей все опасности и внезапности.

– Да ведь то сама Артемида или Афина в новомодных одеяниях! – прошептал он мне прямо в ухо и приблизившись прямо по-дружески.

При том он ясно намекал не только на восхищение, но и на недоброе предчувствие многоопытного следопыта.

– Отнюдь нет! – со знанием дела противустал я. – Бессердечных языческих богинь в этих краях уже тысячу лет не водится. Нас встречает русское диво, именуемое Царь-девица.

– Хм. Не встречал таких чудес на Мойке, – скрыл скепсисом свое недоумение Евгений.

– …что вполне естественно, – подтрунил я над французом, и тот покамест затих.

Между тем, не скрылись от моего взора и особые черты девицы, вернее сказать, смешение черт – вполне дворянских и простонародных тож, иными словами – голубых кровей с парным молоком, что, как я провидел, обещало историю. И не ошибся.

Сблизившись с грозной военной силой всего на дюжину шагов, девица остановилась, затем не столько приветливо, сколько лукаво и снисходительно улыбнулась всем сразу и заговорила на очень хорошем французском.

Голос ее был звонок, но не высок – грудной и волевой голос настоящей лесной хозяйки.

– Прошу извинить великодушно, в мундирах не разбираюсь, никаких парадов в своей жизни не видала и на постой до сего дня никаких войск не принимала, – проговорила она. – Но насколько нынче могу догадаться, имею дело с иноземным завоевателем, вторгшимся в российские и мои собственные владения…

И вновь улыбка. И гордая осанка. И очаровательно заалевшие щечки.

– Недурное вступление! – восхищенно шепнул мне Евгений.

Я же, признаться как на духу, рот разинул и не знал, что теперь думать, ничего доброго не предвидя… но и, разумеется, боясь выдать себя – ах, сколько условностей!

Капитан поворотил голову направо, переглянулся со своим младшим офицером, потом поворотил налево… Вообразите, никто из бойких на язык французов, кроме крепко потершегося в России Нантийоля, еще слова не проронил!

– Вы поразительно догадливы, сударыня. И я авансом восхищаюсь вашей отвагой, – не уронив марки высокомерной французской учтивости, отвечал капитан.

И я бы иного не нашелся сказать.

– В таком случае… – начала девица и подвинулась вперед, уже протягивая прелестно обнаженной до плеча рукой свернутый хартией лист бумаги, о коем я даже забыл упомянуть.

Капитан, дабы не проявлять в военном деле непростительную медлительность, тронул своего коня навстречу… И тут произошло очередное чудо и, можно сказать, предзнаменование.

С левого фланга, высоко на взгорке, что-то угрожающе затрещало, и оттуда же раздалось короткое и весьма грозное мычание быка. Конь под капитаном содрогнулся и шарахнулся вперед и в сторону от бычьей угрозы. И что же! Девица легким, но твердым движением свободной руки схватила его под уздцы и, кажется, так встряхнула, что конь осадил. Конечно же, капитан обуздал испугавшегося коня, но со стороны картина показалась именно таковой: прекрасная девица в бальном платье остановила коня… да еще громко и властно скомандовала наверх – именно голосом не голубых кровей, а – парного молока… и кузницы.

– Федька! Рыжка держи, знай! Рано!

Команды сей «на русском» не понял никто, кроме Федьки и двоих иноземных завоевателей, причем одного в полных кавычках.

– Тысяча дьяволов! Гишпанцы бледнеют… – пробормотал изумленный Нантийоль, и я не враз уразумел его реплику.

– Я почти повержен к вашим ногам, сударыня, – весьма натужно рассмеялся капитан. – Вы, как вижу, коня на скаку остановите.

И вновь произошла метаморфоза в сторону парижского блеска:

– Если придется, почему бы и нет, мсье… простите, не имею чести знать.

– Капитан Фрежак. Робер Фрежак. К вашим услугам, сударыня, – рассыпал любезность капитан.

Выходило, что иноземный завоеватель доложился почти по артикулу.

– Верховская. Полина Верховская, русская дворянка и владелица сего имения, – представилась, наконец, и необыкновенная хозяйка сих мрачных и опасных лесов, отпустив чужого коня. – Так примите же…

– Что это, мадемуазель, позвольте узнать авансом? – полюбопытствовал капитан, все не справляясь с изумлением.

Впрочем, одно он, как и все мы, уразумел тотчас: раз вышел навстречу чужакам не хозяин, значит, сия барышня одинока и не замужем, сиречь «мадемуазель». И бесстрашная же, надо сказать!