Три сердца, две сабли

Смирнов Сергей Анатольевич

Легкой рукой отозвав коня, прислушивается бугский казак к неуверенному толку донцов, и становятся отчасти ясны ему их непростительные для военного времени умыслы. В самом деле, вместо того, чтобы поспешить и награду получить за добычу, они тут рассусоливают…

Оказываются казаки и вправду разведчиками… да и кому в этих местах быть, когда вся русская армия далеко отхлынула, а вражеская еще не успела подойти?.. или уже подошла скрытно передовыми частями, аванпостами, что и требуется разведать. Трое их пошло в дозор – два рядовых под началом хорунжего. Двое рядовых были теперь на месте, а хорунжий в отсутствии. Картина получалась таковая: француза, императорского порученца, взяли засадой,

но хорунжий тут же канул в лесу, слетать соколом в расположенное поблизости имение за «дивной настойкой»… Из отрывочных словес можно было с усилием постигнуть, что хорунжий уже посещал то имение с разведкой, настойки тогда прихватил и вот, распробовав ее уже в пикете, решил, что и остаток врагу оставлять не гоже. Он отдал приказ рядовым ожидать его, а ежели к восходу солнца не дождутся, то везти «языка» в расположение, но при малейшей опасности прирезать его без шума и тогда живо уходить одним.

Солнце уже поднималось, тени ложились, рядовые перемаялись и везти обузу в партию не то чтобы ленились, но, надо полагать, со скуки примеривались, как «хранца» резать, если что, – колоть ударом в сердце или же чиркнуть по горлу. Совсем молодые были казаки.

– Федь, – признавался один, что помоложе, другому, вида более грозного да не очень, – я человека, как барана-то, не резал, поди, ни разу. Возьмись-ка, слышь, у тебя вернее выйдет.

– Да хоть в сей же час, – легко, звонко хвалился второй. – То ж проще, чем барана. Жила-то у хранца куда тоньше бараньей… Вот гляди, покажу.

И вынув кинжал, он, то ли пока в шутку, то ли уже всерьез, припал на одно колено перед пленным и повернул его за плечо, лицом в небо, примериваясь…

Тут и выезжает неспешно бугский казак из леса на поляну.

– Эй! – окликает он казачков. – Показать ли вам, как человека вернее резать?

Не вздрагивают казаки, не робки, но удивляются гостю.

– Эка встреча! – говорит тот, что постарше. – И ты в разведке будешь?

Ни слова больше не говоря, подъезжает бугский казак, с седла соскакивает, встает над пленником и говорит: «Ну-ка!»

– Глядите, как надо, – добавляет он при оторопелых донцах, оказавшись рядом с ними обоими на половину вытянутой руки.

Он двумя руками накрест вынимает с двух боков кинжалы из ножен и…

Вот тут вздохни, любезный читатель поглубже. Ибо случается немыслимое дело!

С двух рук, но как бы одним очень умелым движением вонзает бугский казак оба кинжала – да прямо в перси против сердца обоим стоящим казакам… и тут же толчком отпихивает их прочь. Только всхрипнув раз, отваливаются казачки замертво в разные стороны, словно соскальзывая с острейших стальных жал и оставляя на них алый след своей оборвавшейся юной жизни.

Окинув хладным взором поляну, видит бугский по внешнему виду казак среди коней отличного тракена, явно принадлежавшего императорскому порученцу, берет его в завод. Потом подбирает с земли саблю порученца. Превосходная, к слову заметить, французская сабелька мануфактуры Клингенталя! А потом уж и его самого, все еще бесчувственного – крепко ударили его по голове казачки, – мощным рывком – нелегкий, признаюсь, тот порученец! – поднимает с земли и, даже не потрудившись вынуть кляпа изо рта, грузит на тракена в накидку поудобнее, потом садится в свое седло и, сразу пустив коня в рысь, пускается уже не по лесу, а по дороге, приглядывая, не соскользнул ли француз, перекинутый, как тюк…

Долго ли, коротко ли… Одним словом, очнулся порученец от тряски и подал признаки жизни звуками, мычание напоминающими, а то и рёвом, не в силах еще крепкий кляп выплюнуть. Зловещий бугский казак услышал клич, огляделся живо и, не видя никакой погони, свернул с дороги в лес, на новую опушку, от прошлой нимало не отличавшуюся.

И вот какое признание от бугского казака услыхал императорский порученец, бережно снимаемый им, как драгоценный тюк, спасенный из рук разбойников.

– Потише, потише, monsieur, не подавайте более голосу! Здесь опасно, враг близко, может услышать. Я потому лишь и позволил себе наглость не освобождать вас от кляпа. Ведь вы были без чувств и, очнувшись, могли ненароком выдать наше положение.

Надо ли уточнять, что сие признание было выражено на чистейшем французском наречии? Уточню, чистейшим парижским говором!

Уложенный на траву порученец продрал глаза сквозь слипшиеся от крови веки и увидел перед собой персону, никак с признанием не сочетавшуюся. Простым словом, глаза он выпучил.

– Не страшитесь, месье вестовой императора! – призвал «бугский казак», выдернув изо рта порученца мучительный слюнявый кляп, скатанный из его же перчатки. – Я вовсе не ужасный русский казак! Позвольте представиться: отдельной разведывательной роты гвардейского конно-егерского полка лейтенант Эжен-Рауль де Нантийоль. Спешу доложить: был в разведке и очутился вовремя в нужном месте. Вас захватили настоящие казаки и думали уже не везти «языком» к своим, а зарезать. Мне удалось с ними справиться – и вот вы спасены.

Императорский порученец, слушая доклад, поперхал немного, подвигал едва не свернутой челюстью и, привстав на руке, рассыпался в благодарностях, которые можно упустить. И так ясно, что ряженый «казак» скорее всего спас порученцу жизнь, на что одних благодарностей по гроб жизни недостанет.

– …что и говорить, – прибавляет порученец, потирая голову, трещавшую от боли и особо нежно оглаживая здоровенную «шишку» на затылке, – казаки церемониться бы не стали. Да где же они?

– Убиты мною на месте, – говорит французский лейтенант, вовсе пока с таковым не схожий, разве что породистым своим лицом. – Где-то остается и третий, их командир. Но погони можно не бояться, я поручусь… Даже если без нее дело не обойдется.

И всего мгновениями следом, пожалуйте! – является полное подтверждение его пророчеству! Слышится топот кованого коня, и на поляну грозно заезжает хорунжий. По его разгоряченному виду и ярому охотничьему азарту, можно догадаться, что основной припас «чудной настойки» уже не с ним, а в нем. Кажется, будто «бугского казака» он даже не примечает, а полностью увлечен составленной в воображении картиной: проклятый «хранц» очнулся, убил заскучавших и потерявших бдительность молодцов, но далеко уйти не успел, тем более, что хорунжий – следопыт с опытом… Иными словами, только завидев голубой мундир, а не синий, казачий, он с яростным рыком «Вот он, вражий бес! – заворачивает пику прямо на порученца и, дав коню шенкель, разгоняется подцепить «хранца» пикой с земли, как зайца.

Он, похоже, и не слышал удивительного приветствия «бугского казака», произнесенного еще в момент его грозного явления.

– Вот и хорунжий лёгок на помине. О волке речь, а он навстречь, – негромко и весело сказал ряженый суб-лейтенант француз, опять же, на чистейшем русском языке, ну, дьявол да и только!

Так же легко, как сказано, он искусно мечет в хорунжего свой дротик – вполне бугский дротик с белым наконечником. В миг замаха француза можно было поставить идеальным натурщиком для живописного изображения Ахилла, метящего копьем во врага. Идеальная позиция, превосходная фигура! И удар идеально страшный и даже невероятный в своем исполнении! Бедный хорунжий даже не успевает заметить жала, устремлённого с фланга. Дротик бьет казака слева, наискось и чуть снизу, под ключицу, и на два вершка, не меньше, выходит над правой лопаткой. Вошел наконечник белый, вышел алым!