Три солдата
Шрифт:
Фюзелли не ответил. Он тепло укрылся одеялом, думая об Ивонне и капральстве.
Фюзелли рассматривал свой пропуск при свете единственной мигающей лампы, отбрасывавшей на станционную платформу колеблющийся красноватый круг. От утренней зори 4 февраля до утренней зори 5-го он был свободным человеком. Его глаза чесались от сна, когда он прогуливался взад и вперед по холодной платформе. Целых двадцать четыре часа ему не придется выслушивать ничьих приказаний. Несмотря на скучную перспективу езды в поезде по чужой стороне в такую ночь, Фюзелли был
На полотне вдали, быстро приближаясь, появился красный глаз. Он мог расслышать уже тяжелое все нарастающее пыхтение паровоза. Яркое пламя блеснуло ему в глаза, когда паровоз с ревом медленно прополз мимо него. Человек с голыми руками, черными от угольной пыли, высунулся из кочегарки, освещенный сзади желтовато-красным пламенем. Теперь мимо проходили вагоны: платформы с пушками, обмотанными, точно морды у охотничьих собак, товарные вагоны, из которых тут и там просовывались человеческие головы. Поезд почти остановился. Вагоны стучали, наталкиваясь друг на друга. Глаза Фюзелли встретились с парой глаз, блестевших в свете ламп. Чья-то рука протянулась к нему.
– До свиданья, дружище, – сказал мальчишеский голос. – Я не знаю, черт побери, кто ты. Ну, все равно. До свиданья!
– До свиданья, – пробормотал Фюзелли. – На фронт?
– Правильно, черт возьми! – ответил другой голос. Поезд снова начал набирать скорость. Стук вагонов друг о друга прекратился, и через мгновенье они быстро покатились перед глазами Фюзелли. На станции снова стало темно и пусто. Фюзелли следил за тем, как красный огонь делался все меньше и бледнее, по мере того как поезд с грохотом исчезал в темноте.
Золотистые, зеленые и алые шелка и сложные рисунки переплетающихся розовых тел купидонов беспорядочно смешивались в мозгу Фюзелли, когда он спустился, полный восторженного удивления, по лестнице дворца и вышел на улицу, освещенную слабым румянцем вечереющего дня. Несколько имен и— названий – Наполеон, Жозефина, Империя, – которые никогда прежде не занимали места в его воображении, загорелись теперь великолепным царственным блеском, точно живая картина в театре.
– И денег же у них было, видно, пропасть, – сказал бывший с ним солдат-летчик. – Пойдем-ка выпьем.
Фюзелли молчал, погруженный в свои мысли. Он чувствовал здесь что-то, дополнявшее его грезы о богатстве и славе, которыми он любил делиться с Элом, сидя в гавани Сан-Франциско и следя за большими, залитыми огнями пароходами, проходившими через Золотые Ворота.
– Не очень-то они стеснялись насчет того, чтобы рисовать кругом голых женщин, не правда ли? – сказал летчик, угрюмый маленький человек, у которого скверно пахло изо рта.
– Ты осуждаешь их?
– Нет, не то, что осуждаю… Но думаю, что они были все-таки здорово безнравственные, эти типы, – продолжал он неуверенно.
Они бродили по улицам Фонтенбло, рассеянно заглядывая в окна магазинов, пяля глаза на женщин и присаживаясь на скамьях в парке, где сквозь кружево веток, багряных, алых и желтых, отбрасывавших сложные зеленовато-серые тени на асфальт, пробивался бледный солнечный свет.
– Пойдем-ка опрокинем еще, – сказал летчик.
Фюзелли посмотрел на часы: до поезда оставалась еще бездна времени. Девушка в распущенной грязной блузе вытерла стол.
– Vin blanc, – сказал летчик.
– Мэм шоуз, – сказал Фюзелли.
Голова его была полна золотой и зеленой лепки, шелка, алого бархата и сложных картин, на которых непристойно извивались голые розовые тела купидонов. Когда-нибудь, говорил он себе, он наколотит чертовскую кучу денег и поселится в таком же доме с Мэб… нет, с Ивонной или с какой-нибудь другой девочкой.
– Да, уж эти типы здорово, должно быть, были безнравственны! – повторил летчик, искоса поглядывая на девицу в грязной блузе.
Фюзелли вспомнил пир из «Quo vadis», который он видел в кинематографе, – людей, танцующих в купальных халатах с большими чашками в руках, и перевернутые столы с яствами.
– Коньяк! Боку! – сказал летчик.
– Мэм шоуз, – сказал Фюзелли.
Кафе наполнилось зеленым и золотистым шелком и огромными парчовыми кроватями с тяжелой резьбой наверху, – кроватями, в которых извивались розовые и соблазнительные тела купидонов.
Кто-то произнес:
– Хелло, Фюзелли!
Он был в поезде; в ушах у него гудело, а голову стягивал железный обруч. В вагоне, освещенном маленькой лампочкой, мигавшей на потолке, было темно. На минуту он принял мерцавший вверху свет за золотую рыбку в чаше.
– Хелло, Фюзелли, – сказал Эйзенштейн, – здоров?
– Конечно, – сказал Фюзелли осипшим голосом, – почему же мне быть больным?
– Как тебе понравился дворец? – спросил Эйзенштейн серьезно.
– Черт, не знаю, – пробормотал Фюзелли, – я спать хочу.
Все смешалось в его голове. Ему чудились огромные залы, полные зеленого и золотого шелка, и огромные постели с коронами наверху, где спали Наполеон и Жозефина. Кто они были? Ах да, Империя! Потом там были изображения цветов, фруктов и купидонов, золоченые и темные коридоры и лестница, пахнувшая плесенью, где они с летчиком растянулись. Он еще помнил ощущение, когда нос его проехал по жесткому красному плюшевому ковру лестницы. Потом там были женщины в открытых платьях… или это были картины на стенах? И еще там была постель, вся окруженная зеркалами. Он открыл глаза. Эйзенштейн говорил с ним. Он, должно быть, уже давно обращался к нему.
– Я так смотрю на это, – говорил он. – Каждому молодцу необходимо встряхнуться иногда, чтобы быть здоровым. А если он воздержан и осторожен…
Фюзелли заснул. Он снова проснулся и вспомнил вдруг: нужно будет непременно достать эту маленькую синюю книжечку – военные уставы. Не мешает познакомиться с ними на всякий случай. Капрала отправили в госпиталь. У него туберкулез, как сказал сержант Оскер. Им, во всяком случае, придется назначить заместителя. Он уставился на маленькую мигающую лампочку на потолке.