Три тополя
Шрифт:
Среди ночи — это была четвертая ночь в Кожухове — что-то сорвало Николая с кровати. Пробуждение было резким, внезапным, будто его подняли толчком или казарменным окриком и нельзя было медлить. «Все, — решил Николай, — нет чагравой. Накрылась. Теперь точно».
— Идешь? — спросила Катя.
Он собирался быстро, как по тревоге.
— Иди, Коля! Чем так мучиться — иди!
До береговой кручи он бежал под разноголосый хриплый вой собак. Ока встретила его не мертвыми бельмами льда, — черная в снежных берегах, она текла, струилась, плескалась внизу, радуя его сызмальства знакомыми
Все было привычно, как на последних перед ледоставом рыбалках, только изредка тыкались в лодку потемневшие, обсосанные рекой льдины и донимала мысль о могильной тишине, которая ждет его в землянке.
Еще не начинало сереть. Дверь землянки закрыта, ни лошадь, ни ветер не тронули ее. Николай замедлил шаг, ощупывая дверь светом электрического фонаря. Тишина, безветрие, сырое дыхание оттепели и — словно средоточие этой мертвой, не оставляющей надежды тишины — земляной бугор с врезанной в него дощатой дверью.
Он подошел вплотную к двери, постоял, пригнул голову, потом яростно, ногой, толкнул дверь внутрь и осветил землянку.
Лошадь была на месте, на пахучих ворохах сена, а рядом, зажмурившись от света, стояла Люба Ермакова.
Молча прошел Николай в глубину землянки, сел на нары, в груду сена, растерянно поиграл светом по ржавому бачку, который принесла откуда-то Люба, по ее домашнему ведру и прислоненному к стене велосипеду, доставшемуся ей от старшины.
— Давно тут?
— В то утро еще прибежала, — сказала Люба, поглаживая лохматый бок лошади. — За вас напугалась. Значит, был ледоход?
— Был. Я и один чуть не пропал.
— По тому ветру ему должно быть, — сказала она просто, не упрекая его в упрямстве. — Ты ей старого сена оставил, а за фермой сегодняшнее стоит. Напугался, что ли?
— Не подумал.
— Все-то вы не думаете, — сказала Люба, — разве проживешь жизнь, не думаючи?
— И все время тут? — удивился Николай.
— Ушла, а вчера с вечера приехала. Вот, — она кивнула на велосипед. — Как барыня.
— Зачем?
Люба присела на нары, в примятое сено. Она молчала, но и без слов Николай знал, зачем вернулась Люба, когда поняла, что оттепель берет верх и он непременно переправится за лошадью. И оттого, что он понимал это, стало совсем неловко, и он дал ей запоздалый совет:
— Отвела бы ее сразу в Бабино — и сама пешком не шла бы, и не было бы тебе больше забот.
— Степка мучается, — сказала Люба. — Жаль сына.
— Думаешь, он так не понял?
— Чего не понять: а все-таки не на глазах, ему легче. — Фонарик в руках Николая погас, свет, проникавший сквозь дверь, чуть выделял нижнюю половину лица Любы, лоб ее был до бровей закрыт платком, а темные глаза неразличимы. — Обманула примета, хоть ты и положил слегу поперек дороги, а вот снова прощаться привелось. — По голосу Любы он почувствовал, что ее крупные губы скривились в улыбке. — Звал меня председатель, и я тут как тут, почти что переехала. С ведром, с велосипедом, явилась не запылилась…
В голосе ее слышалась усталость
Николай встал, отошел в сторонку. Встала и Люба, сказала без тени обиды:
— Концы, Николай! Не затем я приехала… — Она стояла против двери, и теперь Николай лучше различал ее размытое рассветной серостью лицо: видел желание и муку в темных глазах, и скорбно приоткрытый рот, и непривычную ее бледность. — Ты человеком будь, милый, ничего мне другого не надо.
— Что ж я, собака, по-твоему? — насупился Николай.
Она повернула к нему открытое, трепетавшее любовью лицо.
— Зажги фонарь, — сказала Люба и повела к выходу чагравую. — Кино возьми, мне в Бабино скоро надо.
Она завела лошадь в лодку, погладила ее по крупу, уложила мешок с жестяными коробками, принесла много сена, будто собирала их в дальнюю дорогу, и делала все быстро, деловито, сноровисто.
— Сегодня в Криушу еду, — сказала Люба, пожав механику руку и приготовившись отпихнуть лодку. — На лесопилке люди нужны, поработаю до весны. Все советуют.
Она оттолкнула лодку с отмели, постояла немного, пока лошадь не закрыла от нее Николая.
Лодка пересекала Оку, чуть сплывая по течению, и Николай следил за Любой, пока она ехала тропинкой, выбитой вдоль берега. Потом она съехала в ложбину и появилась снова у липовой рощи, уже далекая, маленькая, перед тем как совсем скрыться в лесу.
ОСЕНЬЮ
Всю дорогу от дома до больницы Дора идет пешком, столичной окраиной, вдоль мелкой речки в распластанных быстриной водорослях, идет неразумно, будто кружит с клеенчатой сумкой в руках, не может уйти от присыпанных сухим листом улиц и улочек, которые с незапамятных времен, повторяя подъемы и спуски холмистого берега, укрыли его захолустными домишками, палисадниками, скворечнями, тротуарами, а с некоторых пор и асфальтом. Ей бы забрать вправо, к проспекту, там всякую минуту в спину ударяет звонок красного трамвая; четыре маршрута, и все по пути, а потом несколько минут в автобусе до остановки «Больница».
Дора не боится сутолоки, трамвайной тесноты, за долгую жизнь ее помяли так, что и на три жизни легло бы с избытком. С людьми ей хорошо, однако надо идти, идти не торопясь, на тяжелых ногах с отечными щиколотками. Степан приходил к ней изо дня в день за восемь километров, приходил и уходил, и не просился на попутки; может, обратно, к бабке, и доезжал второпях, а к ней шел и шел, даже и со связкой досок и с инструментом в руках, — теперь и она идет, ответно дарит ему пешую дорогу. Ее дорога покороче, в три километра, но Степан только глянет с больничной койки измученными глазами на ее ноги, все поймет, скажет, чтобы ездила трамваем и не часто, пора ей о себе подумать, не девочка ведь и не невеста. «Как же не невеста?! — усмехается в ответ Дора. — Именно, что невеста… С тобой, ирод рыжий, я двенадцать лет в невестах пробегала, и конца этому не видно, и дай бог, чтобы не приходил конец…» Так она ему ответит, но молча, одними глазами: в палате еще пять больных, в тесноте и шепотом не разговоришься.