Три венца
Шрифт:
– - Но, Марина!..
– - возмутилась княгиня Урсула.
– - Извините, княгиня, -- сказал заинтересованный царевич, -- дайте досказать вашей сестрице.
– - Я же говорила, что я очень грешна, -- почти с сокрушением продолжала панна Марина.
– - Я очень хорошо теперь понимаю, как дурно мы, дети, поступали, когда ночью, чтобы попугать взрослых "сестер", вставали потихоньку с постелей и в простынях, белыми привидениями, разгуливали по коридорам.
– - И другие грехи ваши, пани, были не более тяжки?
– - Чего же еще?..
Глава тринадцатая
VIVAT DEMETRIUS IOANNIS, MONARCHIAE MOSCOVITICAE DOMINUS ЕТ REX!
Ужин шел к концу. В чарах и кубках заискрились бастр и мушкатель.
– - Доргие гости!
– - возгласил хозяин.
– - У меня припасена для вас еще такая коллация (угощение), какой вы верно никогда не едали. Позвать Юшку!
– - приказал он одному из слуг.
Юшка, видно, ждал уже за дверьми и, вбежав в столовую, тут же бухнул в ноги царевичу.
– - Благословен Господь во веки веков, что сподобил узреть опять пресветлых очей твоих, нашего батюшки, царевича русского!
– - вскричал он и подобострастно поднес к губам полу богатого кунтуша царевича.
– - Так ты разве уже видел меня прежде?
– - с радостною недоверчивостью спросил Димитрий.
– - Как не видать, родимый; вон эдаким мальчугой еще знал тебя!
– - говорил Юшка, в умилении утирая глаза.
– - А где?
– - В Угличе, надежа государь; где же больше? С утра до вечера, почитай, играл ты там на царском дворе с жильцами; смотреть на вас с улицы никому ведь невозбранно. Сам-то я тоже тогда подростком еще был; так с теткой своей Анисьей единожды у Орины, кормилицы твоей, в гостях даже побывал, говорил с тобой, государь, а ты меня еще из собственных рук царских пряником печатным пожаловал. Аль не упомнишь?
– - Да, как будто было что-то такое...
– - И где же тебе, царскому сыну, всякого холопа в лицо помнить! А уж я то тебя, кормилец, с места признал. Хошь было тебе в ту пору много что шесть годков, а по росту, пожалуй, и того меньше, но в груди ты был что теперь широк, с лица был точно также темен, волосики на голове тоже щетинкой, да в личике те же бородавочки: одна вон на челе, другая под глазком. Господи, Господи! Благодарю Тебя! Внял Ты мольбе моей!
Широко осенив себя крестом, Юшка несколько раз стукнулся лбом об пол.
– - Ты сразу узнал меня, говоришь ты, -- в видимом возбуждении произнес царевич, -- но не было ли у меня еще особых примет?
– - Как же, государь, были: Орина нам тогда ж их показывала.
– - Какие же то были приметы?
Если уже до сих пор общее внимание присутствующих было сосредоточено на царевиче и Юшке, то теперь можно было расслышать полет мухи.
– - Да одна рученька у тебя была подлиннее другой.
Царевич молча протянул перед собой обе руки: правая рука его, точно, оказалась по меньшей мере на вершок длиннее левой.
– - И еще что же?
– - А на правой же ручке твоей, пониже локтя, было пятнышко родимое, якобы миндалина подгорелая.
Царевич засучил обшлаг правого рукава до локтя: на смуглой, мускулистой руке его, под самым изгибом локтя чернело в самом деле миндалевидное родимое пятно.
– - А-а-а!
– - пронесся единодушный возглас удивления вокруг всего стола; если у кое-кого и была еще тень сомнения в подлинности царевича, то теперь и тень эта, казалось, должна была рассеяться.
– - Roma locuta -- causa finita! (Рим высказался -- дело кончено!) -- возгласил патер Сераковский, поднимая свой кубок.
– - Vivat Demetrius Ioannis, monarchiae Moscoviticae dominus et rex!
– - Vivat! Vivat!
– - восторженно подхватило все общество, и оживленный гул голосов слился со звоном чар и кубков.
Княжеский секретарь выбежал за дверь, и вслед затем со двора заревели одна за другою три бомбарды (большие пушки). Все мужчины по чинам подходили к будущему царю московскому и, поздравляя, чокались с ним. Никто не заметил, что двое, стоявшие только что около царевича, удалились на другой край столовой и вступили в тайный разговор.
Двое эти были Михайло и Юшка. Когда последний, чтобы дать место теснившимся к царевичу панам, отступил назад, то очутился лицом к лицу с великаном-гайдуком царевича.
– - Михайло!
– - вырвалось у него.
– - Из князи да в грязи, из грязи да в князи!
– - Молчи! Ни гу-гу!
– - буркнул на него тот и оттащил его за руку в сторону.
– - Ты меня знать не знаешь. Слышишь?
– - Слышу. Да на чужой рот ведь пуговицы не нашьешь. Чего мне молчать?
– - Полно зубоскалить. Выдашь ты меня, так и мне тоже никто молчать не велит. Назвался ты тут, я слышал, Юшкой?
– - Да, Юрием Петровским, и всякому тут ведомо, что я Юрий Петровский, никто иной. Сам канцлер литовский, Лев Сапега, уступил меня здешнему князю воеводе; и что князь меня тоже любит -- сам, чай, видел?
– - Будь так. А все же не Юрий ты и не Петровский, а просто Петруха, обокрал своего первого господина, боярского сына Михнова, и в лес от него бежал, к грабителям, подорожникам.
– - Где и встретился с тобой?
– - нагло усмехнулся Юшка.
– - Не обо мне теперь речь!
– - сухо оборвал его Михайло.
– - Заговорю я -- так мне, пожалуй, все же более твоего веры дадут: я -- гайдук царевича. Стало быть, знай, молчи, и я промолчу.
– - Ин будь по твоему; чего мне болтать? Ловит волк -- ловят и волка. А того лучше, может, Михайлушко, коли работать нам, как летось, опять заодно с тобой...
– - Никакой работы у меня с твоей братьей доселе не было, да и быть не может!
– - Ишь, какой пышный! Чинить я тебе помехи не стану -- и ты же мне, чур, не препятствуй. Больше тебе ничего от меня не требуется?
– - Ничего... Постой! Скажи мне только еще про царевича: точно ли ты... Да нет, не нужно!
– - сам себя перебил Михайло.
– - Заруби себе на носу, что ты мне чужой! А чуть что -- неровен час -- шутить я, ты знаешь, не стану...
Он сжал руку Юшке с такой силой, что у того пальцы хрустнули.