Три венца
Шрифт:
– - Что, князь Константин, каждый день обходит так замок?
– - С нагайкой-то? Каждый день, государь, в урочный час, как пить дать! Такой уж обиход, значит. Не мирволить же черному люду? Чу! Слышишь рев-то?
Откуда-то издалека, с задворков, в самом деле долетали болезненные вопли.
– - Это на конюшне, -- объяснил, лукаво подмигивая, Юшка.
– - Здорово, знать, опять кому из конюхов перепало! А вон и княгинюшка наша, -- понижая голос, прибавил он.
– - Тоже и-и куда горазда! Распалится гневом -- охулки на руку не положит.
Из бокового флигеля показалась, в обществе дежурной фрейлины, княгиня Урсула с бревиарием (молитвенником) в руках.
– - Ну, это ты, братец, не дело говоришь, на барыню свою напраслину взводишь!
– -
– - Будь я анафема, коли вру.
– - Да не видишь, что ли, что она на молитву идет?
– - На молитву! Что бревиарий-то при ней? Так она ж его до вечера, почитай, из ручек белых не выпустит, а ночью под подушкой держит. Молельня-то княжеская вона где; а светлейшая наша идет, вишь, вон куда -- прямехонько, значит, в девичью.
– - Что же она девушек читать заставляет? Аль сама читает, уму-разуму учит?
Юшка закрыл рот ладонью и фыркнул.
– - Научит! Переплет-то, государь, у книжицы не видел нешто какой -- здоровенный, деревянный, с медными застежками? Ну, так коли им этак по башке-то погладить -- не токмо что уму-разуму научишься, а и последнего-то, поди, умишка решишься!
Царевич насупился и молча кивнул Михаиле, чтоб тот подал ему лосиные перчатки и шапку.
– - Да это что!
– - продолжал разговорившийся Юшка, -- хошь больно, да перетерпишь, до свадьбы заживет! Нашему брату без такой науки -- без лозы березовой, без арапника, а либо батожья, -- как без Отче наш, никак невозможно: забалуемся. А вот уж коли за крупную какую провинность запрут тебя в свиной хлев, засадят в волчью яму, да недельку другую голодом поморят, ни росинки маковой в рот не дадут...
Поток злословья разбитного малого долго еще, быть может, не иссяк бы, если бы Димитрий не приказал замолчать болтуну и не удалился сам из опочивальни.
Михайле, по крайней мере, не хотелось верить вначале, чтобы все было так, как расписывал Юшка. Благодаря именно княгине Урсуле, весь быт в замке был проникнут неуклонным благочестием. После легкой утренней закуски все домочадцы, как "латынцы", так и "схизматики", чинной процессией двинулись в домовую церковь к обедне. Служили ее совместно оба патера в своих нарядных белых ризах с епитрахилью на плече. Перед ними шел прехорошенький мальчик-паж, звоня в колокольчик. Среди богатой церковной обстановки, озаряемой проникавшими снаружи сквозь цветные стекла готических окон солнечными лучами каким-то празднично-волшебным светом, торжественные звуки органа на хорах настраивали религиозно и "схизматиков". Так, Маруся Биркина, как "схизматичка", стоявшая поодаль от "верующей" панны Марины, крестилась не менее усердно, как ее панночка, и ни раз не подняла глаз, не оглянулась. При чтении Евангелия, все мужчины-поляки, по стародавнему польскому обычаю, накрылись шапками и наполовину обнажили сабли из ножен, в доказательство всегдашней готовности пролить свою кровь за веру и Речь Посполитую. Но всех истовее молилась сама светлейшая: она без устали нервно перебирала четки, без отдышки в который раз шептала про себя "аже мачиа". Дочтя молитву, она только наскоро переводила дух и с каким-то фанатическим увлечением явственно начинала ее сызнова:
– - Angelus Domini nunciavit Mariae...
Когда затем патер Лович взошел на амвон и прочел вдохновенную проповедь о муках ада, княгиней овладел духовный экстаз; она вдруг распласталась на полу крыжем (крестом) и принялась стукаться лбом о каменные плиты.
Впрочем, такое богомольное настроение у светлейшей подчинялось также условиям времени и места. При выходе из церкви она не преминула внушительно прикоснуться к щеке одной из камер-юнгфер, которая прозевала оправить отвернувшийся у нее шлейф платья. Когда же дежурные маршалки и пажи повели дам в столовую к обеденному столу, и паны по чинам пошли за ними следом, молитвенник княгини перешел в руки капеллану, который прочел по нему установленную молитву.
Накануне, за ужином, в новой обстановке у Михайлы глаза разбегались, внимание рассеивалось. Теперь, за обедом, стоя точно также за стулом царевича,
"Рыцарское" внимание к светлейшей хозяйке не мешало, впрочем, столующим панам меняться мыслями относительно более насущных для них предметов, как, например, относительно ожидаемого урожая.
Несмотря на крестьянское происхождение Михаилы, сельские темы почему-то не особенно его занимали, и он охотнее приглядывался к тому, как вели себя те немногие присутствующие, которые успели возбудить его интерес.
Панна Марина продолжала по-вчерашнему приковывать внимание царевича. Не то, чтобы она сколько-нибудь напрашивалась на это внимание. Нимало! В отношении к нему она была, пожалуй, еще сдержаннее, говорила почти исключительно с особами своего пола, а на одно слишком развязное замечание пана Тарло ответила так гордо и колко, что тот прикусил язык и, в отместку, обратился к Марусе Биркиной.
Хорошенькая москалька не на шутку, казалось, заняла самонадеянного щеголя: она так мило менялась в лице, так забавно путалась в ответах... Не мог он знать, конечно, что смущение ее происходило сегодня от совершенно особенной причины. Дело в том, что и намедни уже рослая, молодцеватая фигура красавца-гайдука за стулом царевича не осталась не замеченною ею: был же он русский, как и она, земляк ей, почти родня! И с лица-то он, что ни говори, на холопа ничуть не похож: скорее какой-то сын боярский; ни одному из здешних вельможных панов видом не уступит. Вчера еще она втайне стыдилась перед всем этим надменным панством своего русского происхождения; вчера еще она была бы куда как рада такому вниманию самборского "рыцаря", пана Тарло; а теперь -- теперь она и не слушала бы его! Что это, право, с нею? Верно, "земляк" напомнил ей так родину ее...
Безотчетно глянула она опять на "земляка", и взоры их встретились...
Пан же Тарло, принимая замешательство молодой москальки на свой счет, стал с нею еще любезнее. Михайло, искоса посматривая на обоих, хмурился и был очень доволен, когда светлейшая хозяйка наконец поднялась с места, и обедающие по чинам стали подходить к ее ручке.
– - Как тебе, Михайло, здешнее житье-бытье показалося? Не то, небось, что у нас на Руси?
– - милостиво спросил гайдука царевич, располагаясь у себя на оттоманке.
– - Аль путем еще не огляделся? Ступай же с Богом. Я отдохну часок, а там князь хотел показать мне свои конюшни. До подвечерка ты мне не нужен.
Хотя Михайло за утро кое к чему уже пригляделся, но с благодарностью воспользовался данной ему царевичем свободой: ему все еще мерещилась нахально улыбающаяся, "дьявольски красивая рожа" пана Тарло (по крайней мере, про себя он не мог назвать ее иначе) рядом со стыдливо поникшей, девственно-чистой головкой Маруси Биркиной; надо было забыться, стереть их обоих из памяти.
Он пошел бродить по замку. Разных переходов, коридоров и лестниц в старинном жалосцском замке было так много и переплетались они так часто, что чужому человеку, а тем более такому рассеянному, каким был теперь Михайло, не мудрено было заблудиться. Сам не зная как, он очутился в подземном жилье, где помещалась княжеская прислуга. Посреди длинного, полутемного коридора, куда выходили отдельные каморки слуг, столпилась кучка ребятишек вокруг ливрейного толстяка лакея.