Три венца
Шрифт:
– - Един Бог без греха...
– - кротко заметил иезуит и пояснил, что сам он, конечно, душевно скорбит о тех исключительных случаях, где сопротивление, оказанное людьми православными распоряжениям латинских властей, побудило эти власти к иным, чересчур, быть может, крутым мерам. Так, например, добавил патер, -- он отнюдь не может одобрить тех жестокостей, коим, как слышно, подвергся "баннированный" из "епископии" своей православный "прелат" веноцкий... как бишь его? Феодосий или Паисий? И что всякого истинного христианина, какого бы толку он ни был, должно радовать, что сему прелату благостию Божиею удалось, наконец, найти выход из места заточения. И где-то он, бедный, пребывает ныне!..
Отец Никандр успел, видно, опять опомниться и отвечал гораздо сдержаннее прежнего:
– - Пребывает он в прегорчайшей пустыне, Богом хранимый, нося на теле своем раны мученические.
Гость выведал от хозяина, по-видимому, все, что ему надо было, и стал прощаться. На ходу, однако, он обратился вдруг к хозяину с просьбой дозволить ему обозреть его обитель, чтобы ему легче было посодействовать улучшению стесненного положения любезного собрата.
Долготерпение отца Никандра было, должно быть, истощено. Он сухо, наотрез отказал иезуиту в просьбе, говоря, что в заступничестве его не нуждается.
Между тем патер Сераковский, будто по рассеянности, вместо выходной двери, шагнул к двери пастырской спальни.
– - Куда! Это... моленная моя!
– - растерянно всполохнулся отец Никандр, хотя и мог думать, что с той стороны Михайло напирает на дверь плечом.
Тот, впрочем, и не коснулся даже скобки двери: между "варистою" печью и деревянной переборкой, чтобы последняя как-нибудь не затлелась, была оставлена небольшая щель, сквозь которую, приложив глаз, можно было обозреть добрую половину спальни. Патер Сераковский, само собою разумеется, не прикладывал глаза к щели, однако, мимоходом, вероятно все же углядел в нее столько, сколько ему требовалось, потому что с невозмутимою вежливостью извинился перед хозяином в невольной ошибке и повторил обещание все-таки воззвать к милосердию "светлейшего".
За этим брякнул замок наружной двери: волк окончательно удалился из овчарни. Михайло вздохнул с облегчением и обернулся к епископу:
– - Благодарение и хвала Создателю: пронесло над тобой тучу, отче владыко! Но надолго ли? Недомекнулся ли он все же, что ты тут за переборкой...
– - Да будет над нами святая воля Господня!
– - с полною уже покорностью отвечал старец и обратился к входящему отцу Никандру с дружеским укором за отповедь его против унии и иезуитов.
– - Правда груба, да Богу люба!
– - с сердцем возразил тот.
– - Света во тьму прелагать не тщусь, а сладкое горьким, горькое сладким не называю!
– - Но патер этот, по образу и речам своим, был благожелателен и ласков.
– - А по делам -- вскуе шаташася! "Лучше лоза или жезл неприятеля, -- глаголет боговидец Исаия-пророк, -- нежели ласкательные целования вражьи".
Как прав был отец Никандр в недоверии своем к "ласкательным целованиям" иезуита -- в том убедился вслед затем и сам преосвященный.
Глава восемнадцатая
ПО СВЕЖЕМУ СЛЕДУ
Пока дружески пререкались между собю два пастыря, Михайло вышел в "свитлицу" проследить оттуда из окошка за иезуитом, который, как подозревал он, принял уже необходимые меры, чтобы беглый епископ, буде тот действительно оказался бы у своего школьного однокашника не ускользнул опять из рук. Опасение его вполне оправдалось.
У перекрестка, где расходились дороги к селу и бору, патер остановился как бы для того, чтобы перевести дух, не спеша достал из кармана красный фуляр и встряхнул им по воздуху. Это был, без сомнения, условный знак, потому что в тот же миг от лесной опушки по аллее, меж стволами деревьев, показался всадник, сопровождаемый стремянным.
– - Пан Тарло и Юшка!
– - вскричал Михайло.
– - Сейчас они будут здесь, отче: патер махнул им платком.
Отец Никандр также подбежал к окошку: по аллее быстро приближалось облако пыли.
– - Они ли это, полно?
– - Они, они! Вон встретились с Сераковским. Отец Никандр наскоро закрыл на железный крюк единственную входную дверь.
– - Пана Тарло этим долго не задержишь, -- заметил Михайло, -- волей не впустим -- силой вломится. Отстоять вас обоих на первый случай я, правда, мог бы, да что толку в том? Все знать уже будут, что ты, батюшка, дал отцу-владыке приют у себя.
– - И пойдет на тебя через меня лютейшее еще гонение!
– - подхватил из своей горницы преосвященный.
– - И по что ты, брат милый, укрыл меня у себя!
– - Вместе взросли, вместе и погибнем!
– - с глухим ожесточением воскликнул отец Никандр.
– - Зачем погибать?
– - вмешался Михайло.
– - Надо поискать лазу.
– - Да где его взять-то? Выход всего один и весь на виду!
– - А окна на что?
Гайдук быстро вошел в спальню. Единственное оконце было открыто настежь и заслонено снаружи густыми ветвями раскидистой черешни.
– - Куда выходит сад-то?
– - отнесся он к архипастырю, который сидел с полузакрытыми веками, набожно сложив руки.
– - На балку, -- отвечал тот.
– - А балка куда ведет?
– - Балка выходит прямо к тому вон бору, что сам ты миновал сейчас.
Вспомнилось тут Михайле, что, проходя аллеей от лесной опушки, он в самом деле заметил в отдалении сплошную стену древесных верхушек, тянувшихся широким полукругом в обход полей и нив от священнического дома вплоть до бора: там, без сомнения, пролегала глубокая лесная балка.
– - Коли так, -- сказал он, -- то ты спасен: я донесу тебя до бора; в глухом бору схорониться уже не мудрость. Батюшка, подсоби-ка ты малость мне!
Выбора не оставалось: с улицы доносился уже конский топот. Старец-епископ был бережно поднят обоими с ложа и перенесен к окошку. Не без труда протискался широкоплечий, рослый гайдук сквозь тесную оконницу в сад, откуда принял на спину беспомощного старика. Если бы он имел возможность взглянуть в лицо владыки, то увидел бы, что тот судорожно сжал губы, весь побледнел, сморщился от боли; но ни одним вздохом не выдал страдалец испытываемых им телесных мучений.
Между тем конский топот замолк уже у самого крылечка, и наружная дверь затрещала под чьими-то нетерпеливыми ударами.