Три венца
Шрифт:
– - Так я приказываю.
– - Слушаюсь, пани, -- не без горечи уязвленного самолюбия отвечал пан Осмольский.
– - Письмо, может быть, уже при вас?
Небольшое, сложенное треугольничком и запечатанное письмо, действительно, оказалось уже у нее наготове. Приняв его, пан Осмольский молча откланялся, подошел к хозяевам объяснить, что по самому неотложному делу должен сейчас же возвратиться в Самбор, и без оглядки удалился.
– - Мне даже жаль его!
– - усмехнулся пан Тарло.
– - Вы точно нарочно услали его отсюда?
– - А если бы и так?
– - вполголоса отвечала панна Марина.
– - Отстанем немножко от других.
Пропустив остальное общество вперед, они незаметно завернули
– - Время дорого, -- начала тут опять панна Марина, -- и с вами, любезный пане Эвзебий, я не стану более играть в жмурки. Вы не менее строгий католик, как вся наша семья Мнишек, и потому, конечно, поймете, что благо святой нашей церкви должно быть нам выше даже собственного нашего счастья. Между тем, в руках моих, можно сказать, судьбы нашей церкви: от меня зависит обратить к ней миллионы еретиков. Что вы глядите на меня так удивленно? Объяснюсь проще: нам надо заставить московского царевича перейти в нашу веру, а для этого мне надо завоевать его расположение...
Пан Тарло, как ужаленный, даже привскочил на ходу.
– - И я должен еще содействовать вам?
– - вскричал он.
– - Это, пани, бесчеловечно!
– - Что я не совсем бесчеловечна, что я к вам... благосклоннее, чем к кому-либо другому, вы можете судить уже потому, что вас я не удаляю от себя, тогда как вашего опаснейшего соперника, как видите, и след простыл. Я послала его с письмом к моему отцу, чтобы тот ни за что не отпускал его уже из Самбора.
– - Только для этого?
– - А по-вашему этого мало? Мне выпала, как я только что говорила вам, великая, но и трудная задача -- сделать московского царевича верным слугою папского престола. И, пока задача эта не будет мною выполнена, я дала себе слово не думать о моем собственном счастье. Пан Осмольский по своей непростительной прямоте только мешал бы мне в моем плане; говорить с ним о таком деликатном деле решительно невозможно. Вы же, дорогой Эвзебий, совсем другого закала, в вас я надеюсь иметь самого верного помощника: вы должны вашим вниманием ко мне постоянно поддерживать чувства царевича, а в то же время, чтобы оставлять его в некотором сомнении, быть галантным и с моими фрейлинами. Зато, раз только царевич будет наш, эта рука -- ваша...
Молодая комедиантка, не глядя, протянула ему свою руку, к которой он не замедлил приложиться губами.
– - Итак, мы -- союзники?
– - сказала она, отнимая опять руку.
– - Вы обещаете иметь терпение до конца?
– - Вы делаете со мною, что хотите, божественная!..
– - Без нежностей! Я для вас, покамест, как и для всех других, только панна Мнишек, которая может быть одинаково любезна с кем хочет.
– - Слушаюсь...
– - Слово польского рыцаря?
– - Слово рыцаря.
– - Чур, не забывать! А теперь, пане, повернем назад и нагоним поскорее других.
Глава десятая
ФАЛЬШИВАЯ ТРЕВОГА
Следующий день выдался исключительно жаркий и душный. Солнце, чем далее за полдень, тем томительнее пекло и парило, как бывает обыкновенно перед июльскою грозою. Неудивительно, что многочисленные домочадцы жалосцского замка попрятались по углам.
Обширный, усыпанный песком двор перед лицевым фасадом замка лежал прямо на припеке, и на нем, естественно, не было ни души. Но и отсюда замечались признаки напряженного ожидания необычных гостей: из открытых окон отдаленного флигеля, где помещалась княжеская пекарня (кухня), доносился неумолчный концерт ножей, кастрюль, ступок, перебранка повара с поваренками. На пороге главного портала замка стоял бессменным караулом, в полной парадной форме, один из двух дежурных на этот день "маршалков" -- молодых дворян-приживальцев светлейшего. Несколько человек состоявших под его началом ливрейных слуг слонялось тут же между колонками подъезда и вполголоса лениво перешучивалось. По временам показывался из замка сам маршал придворный, пан Пузын, тяжелый на подъем толстяк; пыхтя под плотно облегавшим его раздобревшее тело кунтушом, спереди и сзади залитым золотым шитьем, он озирался -- все ли в порядке, отдавал слугам еще то или другое приказание и, отдуваясь, скрывался опять в прохладные сени дома.
– - И чего он ползет-то еще сюда?
– - заметил один из дежурных слуг, чернявый, востроглазый малый.
– - На то маршал, -- отозвался, зевая, другой.
– - Маршал! Вона где наш маршал, -- сказал первый, кивая на окошко в "городне", откуда только что выглянула на минутку голова молодого княжеского секретаря, пана Бучинского: всем у нас верховодит.
– - Ты, Юшка, держал бы язык за зубами.
– - Да нешто не правда? Он вот и теперь-то за делом -- бумажки строчит, а нет-нет да и выглянет: все видит, все подметит, а хошь бы раз облаял -- мягко стелет и мягко спать. А тот что? Хошь бы палец о палец ударил: "Раздень меня, разуй меня, уложи меня, накрой меня, переверни меня, перекрести меня, а там, поди, усну и сам".
– - Видно, ты, братику, давно на конюшне не бывал?
– - Головы не снимут!
– - А спины не жалко?
– - Душа Божья, голова царская, спина барская, -- с беззаботною удалью отозвался Юшка.
– - А нонече и на нашей улице будет праздник!
– - Что так?
– - Да так: штуку одну таковскую про запас имею; один князь только поколе ведает. Как сведаете, братцы, -- ахнете!
– - Ври больше: кудрявый у тебя волос -- кудрявы и мысли.
Юшка собирался еще что-то сказать, но прикусил язык: в дверях появился сам владелец замка, светлейший князь Константин Вишневецкий. Это был мужчина лет за пятьдесят, чрезвычайно решительного, даже сурового вида, хотя в чертах лица его можно было найти некоторое фамильное сходство с его младшим, добродушным братом князем Адамом. В ожидании царевича, он также был в праздничном наряде, в собольей шапке со страусовым пером и с аграфом из драгоценных каменьев.
Не удостоив и взгляда слуг, раболепно расступившихся по сторонам, князь, сопровождаемый дежурным маршалком, вышел на середину двора и неодобрительно оглядел кругом небо.
– - Ни облачка, а душно, как перед грозою, -- пробормотал он как бы про себя, -- не застало бы их в дороге.
– - Парит, ваша светлость, и чересчур уже тихо в воздухе, -- позволил себе почтительно заметить молодой маршалок, -- ведь нынче же у русских Илья-пророк -- даром не пройдет.
– - Что?
– - вскинулся на него начальник и гуще еще сдвинул брови.
– - Вы разве еще православный?
– - Упаси Боже, ваша светлость!.. Я сказал только так, по необдуманности.
Князь оставил отговорку без дальнейшего внимания и поднял голову к кровле замка, над верхушечной башенкой которого развивался родной стяг Вишневецких.
– - Гай-гай, диду!
– - громко крикнул он.
Никого в вышине не было видно, и отклика не последовало.
– - Дидусю! Павло!
– - еще зычнее крикнул князь. Над выступом башенки вынырнула белая, как лунь, старческая голова, четко выделяясь на небесной лазури.
– - Чего, батьку?
– - донесся вниз разбитый, дребезжащий голос "дида" Павла.
– - Не видать их?
Как петух, высматривающий на земле зерно, старик свернул свою белую голову на бок и приставил руку рупором к уху.
– - Глухой тетерев!
– - вспылил господин его.
– - Не видать гостей, что ли?
– - Нету-ти.
– - Совсем плох стал старичина! Пора на покой, -- проворчал про себя князь.
– - Эй, Юшка! Слетай-ка ты на вышку да дерни, когда нужно, звонок: старик, чего доброго, проглядит еще гостей.