Три венца
Шрифт:
Стоявший в дверях Михайло нерешительно подошел ближе.
– - Говорю... Я сам тоже русский.
– - Русский! Слава Тебе, Господи! Раз-то хоть опять со своим братом, русским человеком, душу отведешь! Прошу к нашему шалашу, гость будешь.
– - Спасибо, почтенный.
Осенясь крестом, Михайло подсел также к столу.
– - Слышал я, братец, отсюда в окошко, слышал, как это ты им про свалку свою с турицей сказывал, -- говорил проезжий, с удовольствием оглядывая статную фигуру молодого полещука.
– - Хоть сам-то я по-здешнему, по-хохлацкому, говорить не горазд,
Рахиль втащила в это время туренка в корчму.
– - Ишь ты, какой ядреный!
– - восхищался купец.
– - А что, друг, не предоставишь ли его мне, а?
– - Я отдал его уже вон хозяйской дочке.
– - Уступи-ка мне его, красавица!
– - на ломаном малорусском языке обратился к ней гость.
– - Не знаешь, как удружишь.
– - Нет, ни за что!
– - наотрез отказала молодая еврейка, прижимая к себе туренка.
– - Купи, так уступим, -- отозвался с другого конца корчмы хозяин.
– - За ценой мы не постоим. Что возьмешь за него?
– - Но я же не отдам его, татэле!
– - запротестовала Рахиль.
Жадный содержатель корчмы разразился в ответ целым потоком еврейской брани. Купец только рукой отмахнулся и обратился опять к полещуку:
– - А что, добрый молодец, имя-то тебе ведь Михайло?
– - Михайло.
– - А по отечеству как величать?
– - Андреич.
– - Михайло Андреич? Так-с. Из каких будешь? Пользуясь тем, что рот у него был набит съестным,
Михайло не торопился с ответом. Сделав из кружки глубокий глоток, он откашлянулся и затем уже ответил:
– - Я тут не издалеча: из-под Новограда-Северского.
– - Из-под Северского? Да ведь и я тамошний! То-то мне из лица ты с места знаком будто показался. Постой, постой, на кого это ты схож?.. Дай Бог памяти... Да нет, то боярин и князь родовитый. А ты, молодец, ведь не княжеского рода?
– - Я -- крестьянский сын, -- поспешил уверить любопытного опрашиваемый, однако отворотил лицо от окошка, откуда падал на него слишком яркий свет.
– - Наша деревенька маленькая; ее и в Северском редко кто знает: Березайкой называется.
– - Березайкой? Не слыхал что-то. А сюда-то, на Волынь, тебя как занесло? Не от голода ли тоже, от нужды горькой в темный бор бежал?
– - От голода, точно, от голодной смерти.
– - И дома у себя никого родных не оставил?
– - Никого.
– - Все от голода же перемерли?
– - Все: и родители, и сестра, и два братика.
– - Так, милый, так. Много нонече по белу свету вашего голодного брата мыкается. Прогневили мы, знать, Господа. Грехи наши тяжкие! Ешь, сердечный, кушай во здравие -- не обедняешь. А чтоб и тебе тоже знать, с кем хлеб-соль ведешь, и сам скажусь тебе. В Северске бываючи, про купца Биркина, чай, слышал?
– - Как не слыхать!
– - Еще бы нет! Всякий мальчонка уличный тебе пальцем дом Биркина, Степана Маркича, укажет. Ну, этот Биркин, значит, мы самые и есть. Не богатеи какие, а живем в добром достатке, жаловаться не можем. Родом-то из Белокаменной; после отца нас четверо братьев осталось: Иван, Андрей, я -- Степан, да Гордей. Но там, в Москве, вместе нам тесно стало. Старший-то, Иван, само собою, отцовскую торговлю принял и один на месте засел. Мы же, прочие, как выделил нас, рассеялись по матушке-Руси, основались кто где: Андрей -- в Нижнем; я -- в Северском; а меньшой-то, Гордей, сюда, за рубеж, к хохлам перевалил, с ярмарки на ярмарку кочевал да деньгу зашибал, Господь упокой его душу!
Купец Биркин троекратно перекрестился.
– - Так его уж и на свете нет?
– - спросил Михайло.
– - А я так думал: не к братцу ли ты, Степан Маркич, сюда погостить собрался?
– - Нет, самого его не довелось уже увидеть!
– - со вздохом отвечал Степан Маркович.
– - И навряд бы удосужился: своих дел -- не оберешься. Да вот дочка-то после него, невеста, одна-одинехонька осталась, и именьица изрядная толика. Как бы ни было, а все по плоти племянницей мне доводится. Хошь не хошь, а пустился в путь. И бычка-то этого самого для нее торгую: надо ж девоньке гостинец привезти.
– - Так она у вас, знать, охотница до мелкого зверья?
– - Уж такая ли охотница, и -- Боже мой! Сызмальства еще, увидит, случится, в окно, как уличные ребятки кошку, собаку мучат, -- пошлет сейчас силой отнять, к себе принести; обмоет, вычешет, накормит -- ну, что твою куколку алибо ребенка; нянчится, возится; смеху-то, балованья-то! Такая шальная, право.
– - Золотое, значит, сердце.
– - Да уж там понимай как знаешь. Было б хошь серебряное, да в голове-то только меньше этой девичьей дури, сумятицы неразборной. Ведь по ее милости же вот которую неделю уже без толку кружусь, по чужим людям маюсь. И когда еще отыщу ее -- одному Богу в небе известно.
– - Да ты, Степан Маркыч, не знаешь разве, где она, где жил напоследок брат твой?
– - Как не знать: дом то у него на Украине, в Лубнах.
– - В Лубнах! Да ведь то будет еще подалей Киева?
– - Куда подалей! Плутал я, братец ты мой, плутал; а тут еще непогодь, бездорожье великое: насилу добрался.
– - Так, выходит, ты был уже там?
– - Был-то, был, но племянницы уже не застал.
– - Как не застал.
– - Да уж -- ау!
– - Убежала?
– - Нет, милый, храни Господь, такой порухи чести нашей она не сотворила б: честного, богобоязненного купецкого роду. Не уходом ушла, а, как по весне все равно птенчик, из гнездышка упорхнула. Не хотел я про эти дрязги наши по свету трезвонить, да так уж к слову молвилось; ведь ты, молодец, дальше не перескажешь?
– - Кому же мне пересказать?
– - И то правда: может, никогда больше не даст Бог свидеться. На Руси у нас недавно еще, правда, девицы затворницами, келейницами в светлицах своих жили. Ноне же, при царе Борисе Феодоровиче, им тоже вольготней стало: с опаской и бережью смеют иной раз и в людях показаться. А здесь, у ляхов, и толковать нечего: паненки с паничами, не за редкость, совсем запанибрата. Такой обиход, стало.
– - Но ведь племянница же твоя, Степан Маркыч, жила на Украине; какие же там ляхи?