Три венца
Шрифт:
– - Чтобы отделаться от него да, кстати, и от меня, потому что, кто бы из нас двоих ни был убит, другой будет сослан?
Панна Марина так и вспыхнула, но поборола себя.
– - Если бы я хотела отделаться от вас, пане Осмольский, то давеча уже не удержала бы вас; сами вы, я знаю, настолько уважаете себя, что никогда уже не показывались бы мне на глаза.
– - Это верно...
– - Вот видите ли. Вы, может быть, спросите: какое мне дело до этого Курбского? Лично до него мне, конечно, нет никакого дела. Но он -- ближайший друг и советник царевича. Что же подумает царевич о нас, поляках, если мы безучастно допускаем убийство? Вы загладили бы наш общий позор...
– - А кстати устранил бы, как вы сами говорите, и помеху для вас в лице пана Тарло и меня, -- с невыразимо горькой улыбкой досказал пан Осмольский.
– - Теперь я вполне вас понял! Желание ваше будет в точности исполнено.
Отдав молодой панне формальный поклон, он отправился в игорную.
Здесь, между тем, перевязка Курбского подоспевшим врачом близилась к концу. Раненый не приходил еще в себя, а на вопрос царевича: "Есть ли надежда?" врач только плечами пожал:
– - До утра дотянет.
По требованию Димитрия смертельно раненый был перенесен в свои покои. Пан Мнишек, удаляясь вместе с царевичем, шепнул несколько слов бывшему тут же секретарю князя Вишневецкого, и тот любезно обратился теперь к оставшимся:
– - Пан воевода просит вас, панове, без него не стесняться и продолжать игру.
Приглашение было принято с общим одобрением. Все встрепенулись, разом заговорили. Одни двинулись опять к игорному столу, другие -- предварительно к столу с винами.
– - Не видали вы пана Тарло?
– - отнесся пан Осмольский к пану Бучинскому.
– - Как мне приходит теперь на память, -- отвечал тот, -- он выбежал тотчас, как пан воевода крикнул доктора. По всей вероятности, он побежал за доктором, а дорогой его кто-нибудь задержал...
– - А может быть и скрылся, чтобы не отвечать за убийство?
– - Вы про кого это говорите, пане Осмольский?
– - раздалось тут со стороны дверей.
– - Надеюсь, что не про меня?
На пороге стоял сам пан Тарло.
– - Именно про вас, -- резко отчеканил пан Осмольский.
– - Кто убил человека, не дав ему защищаться, тот не рыцарь!
Пан Тарло вспыхнул и схватился за саблю:
– - Вам, видно, угодно драться со мною?
– - Очень рад: этим вы докажете по крайней мере, что не всегда нападаете на безоружных. Просим, Панове, посторониться!
Не успели озадаченные свидетели этого столкновения сообразить, в чем дело, как два тайные, но смертельные недруга с обнаженными клинками бросились уже друг на друга. Удары звонко сыпались за ударами. Ни один из двух бойцов, по-видимому, не уступал другому в фехтовальном искусстве. Но тогда, как пан Тарло то и дело наносил удары, пан Осмольский более защищался. Вдруг первый с проклятием отскочил назад и схватился рукой за щеку. Кровь струями брызгала между пальцев.
Поединок был окончен. Пока присутствующие столпились вокруг раненого и тщетно старались унять у него кровь (оказалось, что острое лезвие вражеской сабли рассекло ему щеку от уха до губ и обнажило весь ряд зубов), пан Осмольский хладнокровно вытер платком окровавленную саблю, вложил ее в ножны и возвратился в танцевальный зал.
Здесь в танцах наступила пауза, и панна Марина гуляла по залу об руку с своей фрейлиной Брониславой. Пан Осмольский прямо направился к ней и с чинным поклоном отрапортовал так, как рапортовал обыкновенно самому пану воеводе о полковых делах:
– - Воля панны исполнена: до времени он безвреден.
Лицо молодой панны покрылось густым румянцем.
– - До времени?
– - повторила она.
– - Значит, он ранен, но не опасно?
– - Нет, но все же настолько обезображен, что не скоро решится предстать перед ясные очи панны. Довольна ли панна?
– - Стало быть, я могу спокойно удалиться. Будьте счастливы!
– - Куда же вы, пане региментарь?
– - Куда долг велит.
Разыскав пана воеводу, пан Осмольский доложил, что покушался-де преднамеренно на жизнь пана Тарло, нанес ему кровавую рану и, раскаиваясь, просил бы, как милости, сослать его, Осмольского, немедля в отдаленную исправительную хоругвь. Возражения совсем ошеломленного пана Мнишка ни к чему не повели: любимец его настаивал на своем, и еще до рассвета наступающего дня он был уже в пути на другой конец воеводства -- отбывать свою вымышленную вину.
Глава тридцать четвертая
ЕЩЕ О МАРУСИНОМ ПЕРСТНЕ
Придворный врач пана Мнишка чересчур уже поторопился похоронить молодого русского князя. Благодаря своему крепкому телосложению, Курбский пережил не только следующее утро после знаменательного придворного бала, но и недели, и месяца. Правда, жизнь его долго висела на волоске, и выздоровление шло крайне медленно.
Мокрая, непогодная осень буйно стучала и хлопала ставнями его опочивальни, а в палисаднике перед его окнами обрывала с дерев пожелтевшие листья. В полупотемках, за спущенными подзорами больной беспомощно был распростерт на своем ложе под шелновым одеялом то мечась в горячечном бреду и бормоча бессвязные слова, то изредка приходя в себя, чтобы вслед за тем снова впасть в забытье.
Зимние вьюги заунывно завыли в печной трубе, зазвенели снежными хлопьями по расписным "шкляным" окнам, а в палисаднике намели целые сугробы снега. Курбский продолжал лежать и только временами, очнувшись, видел потухшим взором, точно сквозь дымку, участливо склонявшееся над ним лицо доктора или фельдшера.
Наконец, в болезни произошел перелом к лучшему. Курбский стал довольно быстро поправляться, сидел уже в постели.
Но когда его в первый раз одели, усадили в кресло и, по желанию его, подкатили в кресле к окошку, его охватило невыразимо тоскливое чувство -- чувство глубокого одиночества. Зима, зима снежная, студеная, бесприютная и на дворе-то, и на душе у него; ни листика не осталось...
А царевич? Тому, знать, и горя мало: по неделям, слышно, разъезжает по воеводству, побывал и в Варшаве, пирует то там, то сям...
В таком-то грустном, подавленном настроении сидел опять Курбский перед окошком, когда скрипнула дверь и послышался вкрадчивый голос:
– - Дозволите войти?
Курбский оглянулся. В дверь просунулась продувная размалеванная рожа в дурацком колпаке с бубенцами. Больной слабо улыбнулся.
– - А, Балцер! Войдите.
Шут колесом перекувырнулся через всю комнату до Курбского и в знак особого почтения опустил перед ним до полу свой дурацкий жезл.