Три версии
Шрифт:
Если окажется, что Никита Гладышев покончил с собой, директору Румянцеву не позавидуешь: вереницей потянутся всякого рода комиссии. “Почему? Как такой роковой исход могли просмотреть школа, педагогический коллектив и вы лично, товарищ Румянцев? Кто виноват? И вообще что за человек он был, этот ваш Гладышев, которого вы, товарищ директор считали верным кандидатом на золотую медаль?..”
Что и говорить, не позавидуешь ему. А мне?
Вообще-то легче пока идти от “несчастного случая”. Но путь наименьшего сопротивления, как известно, не самый лучший. Однако у меня сейчас объективно больше фактов за то, что произошел несчастный случай. И нет,
Что еще за несчастный случай? Конечно же, шторм. Был очень сильный шторм. А на причале никого, кроме подростка. Мог сбить с ног ветер, могла налететь волна, обрушиться, утащить в воду.
О том, что Никита Гладышев практически не умел плавать, я и хотел сказать “Серсемычу”. Впрочем еще скажу. Успеется. Потому что даже таков серьезное обстоятельство все равно не снимает с меня необходимости отрабатывать и остальные версии — убийство и самоубийство.
— Скажите, — через паузу заговорил я, — какие отношения были у Гладышева с одноклассниками.
— Хорошие, — уверенно ответил директор Румянцев. — Ребята уважали его.
— А с преподавателями?
— В целом нормальные.
— Что значит “в целом”? — Я уловил какую-то неуверенность в голосе собеседника, пожалуй.
— На него иногда жаловалась Елизавета Павловна Ромашина, классный руководитель.
— Почему?
— Ну… — Он замялся. — Разные мелочи. Чего не бывает во время урока!
— А что из себя представляет Ромашина?
— Хороший специалист. Прекрасный методист по литературе и русскому языку. Умеет поддерживать дисциплину в классе.
— Понятно. Это, так сказать, с профессиональной точки зрения. А как человек?
— Молода, красива… Правда, иногда бывает вспыльчивой. Насколько мне известно, у нее в семье какие-то нелады с мужем. Однако, я думаю, это к делу не относится, поэтому хотел бы, чтобы сие осталось между нами, не люблю испорченный телефон. Хорошо?
— Разумеется. Я смогу встретиться с Ромашиной?
— Сегодня она уже ушла из школы.
— Не сегодня. В следующий раз. Я позвоню.
— Пожалуйста, — кивнул директор Румянцев. — Боже мой, то, что вы сообщили, у меня до сих пор не укладывается в голове.
Я встал.
— Я могу сказать преподавателям о случившемся? — спросил он.
— Конечно.
— Когда похороны? Вам это известно?
— Завтра в город возвращается отец Никиты. Похороны, видимо семнадцатого числа.
— Все учители придут! — зачем-то заверил меня директор Румянцев. — И я тоже.
Он вяло пожал мою руку. Ладонь у него была маленькая, сухонькая. Да он и сам — полное несоответствие с крепким, рубленым лицом — худосочный, узкоплечий человек с тяжелыми, набрякшими мешками под глазами. У него, очевидно, не все в порядке с почками. Я смотрел на директора Румянцева глазами сорокатрехлетнего здоровяка и мне было искренне жаль этого человека, которому до пенсии осталось всего два года. А сейчас у него могут быть разные неприятности, связанные со смертью учащегося его школы. Хотелось сказать директору Румянцеву что-нибудь утешительное дружески-участливое. А говорить-то как раз и нечего было, потому что в начале расследования вопросов всегда больше чем ответов. В данном же случае вообще не было никаких ответов, одни лишь вопросы.
…Я вернулся в прокуратуру, и меня вызвал к себе Сергей Семенович. На этот раз мы сидели не пятнадцать минут, а часа полтора обсуждая сложившуюся ситуацию. Потом позвонил прокурор и попросил нас обоих зайти к нему.
Рабочий день уже кончился, а мы все еще сидели в кабинете у прокурора, обменивались мнениями.
15 мая 1978 года, понедельник, 20 часов
Дома, на столе, — записка: “Ужин на плите. Разогрей. Ушли с Галкой в театр. Ксения”.
Большой презент маме: согласилась вместе пойти в театр! Галке почти шестнадцать, у нее свои интересы. У нас в ее годы интересы больше совпадали с родительскими. Да и время какое было: после войны я, например, работал с отцом в одном цехе.
Впрочем, нам грех жаловаться на дочь. Растет целеустремленный человек. Да, с семьей у имя все в порядке, как говорится, крепкие тылы. Я люблю приходить домой. И не очень люблю уходить из дома.
Разумеется, Галка предпочитает проводить свободное время со своими приятелями, которых у нее, кажется, миллион.
Но все-таки есть одно место, куда она с большим удовольствием отправляется вместе с нами, даже поторапливает. Я говорю о доме наших друзей Михайловых. Галка думает, что мы с матерью не замечаем, как меняется ее лицо, стоит ей увидать Валерку Михайлова.
Рано еще думать о замужестве дочери, однако же я не стал бы возражать против Валерия Михайлова как будущего зятя. Единственное, что мне не очень в нем нравится, — уж слишком спокоен, без преувеличения — олимпийское спокойствие. Ну право же, нельзя быть таким спокойным в восемнадцать лет!.. Впрочем, если иметь в виду активный характер Галки, выдержка Валерия — это даже к лучшему.
…Вымыв и убрав посуду, я прошел в комнату, распахнул окно. С моря дул прохладный ветер. Изредка доносились гудки теплоходов. Я примостился на подоконнике — привычка с детства, от которой не могу избавиться, — и стал смотреть на море, думать.
Версия о несчастном случае прямо-таки лезет сама, назойливо лезет, спасу нет, как лезет. Что же меня смущает в ней? Собственно ничего не смущает. Я готов с ней согласиться, пожалуйста, я не против… Вот если мне кто-то убедительно объяснит, почему Никита Гладышев пришел в штормовую погоду на разрушенный причал; если мне кто-то подскажет ответ, чьи очки лежали у него в кармане и зачем ему понадобилось носить при себе двести рублей?.. Я даже согласен “списать” последний вопрос: зачем ему понадобилось иметь при себе эти деньги? В конце концов это его личное дело. Но вот откуда они у него? Кто их дал Никите? Зачем, с какой целью?
Екатерина Ивановна ничего на знала об эти деньгах, что крайне странно, если иметь в виду будто Никита никогда от нее ничего не скрывал. Ах, бедная женщина, как она убивалась, когда ее привезли в морг и показали труп сына.
Мы установили личность юноши легко: на его наручных часах было выгравировано “Н.Гладышеву — Красногвардейский РК ВЛКСМ 31.12.77 г.”.
Через два часа мы уже имели первые необходимые сведения. Потом привезли мать для опознания, так положено. Она упала в обморок.